Профессор с мрачным лицом вступал под своды музея и, приказав Монтано никого к себе не пускать, проходил в кабинет и уныло приступал к завтраку.
Вечером накануне того дня, с которого начинается наш рассказ, Роберто Тоцци и синьора Тоцци с друзьями были в кино, после чего супруга профессора, упорно не желавшая отказываться от старых привычек, пожелала зайти в бар. Там они пили джин, и синьора Тоцци танцевала с синьором Умбертом. Этот последний, коллега профессора, был моложе него и недавно получил место эксперта по произведениям искусства при Банка Коммерчиале, которое прекрасно оплачивалось; вот почему синьор Умберто весь вечер был в превосходном настроении, в отличие от профессора Тоцци. Профессор же тщетно пытался побороть досаду, которая отравляла ему вечер в сто раз сильнее, чем густой табачный дым и неистовые вопли оркестра; ему казалось, что саксофон визжит от щекотки, а тромбон испускает предсмертные крики под ударами топора.
По дороге домой Роберто Тоцци не произнёс ни слова, дома же отказался от чая и жестом отослал служанку, которая принесла ему тарелку горячих макарон. Он зажёг настольную лампу в кабинете, открыл книгу, но не прочёл ни строчки, хотя просидел над одной страницей больше часа. Когда профессор явился в спальню, жена уже спала, и неудивительно: она слишком много танцевала с этим типом, который из искусствоведа превратился в торгового эксперта ради низкопробных гешефтов. Вот она, молодёжь! Чтобы побороть бессонницу, он начал декламировать в уме “Георгики” Вергилия, однако вспомнил, что, уходя в кино, не оставил служанке денег на масло и колбасу для завтрашних бутербродов. Спокойное и глубокое дыхание жены начинало действовать на нервы. Молодёжь продаёт свою совесть за деньги; это отвратительно, пусть так, но как прикажете сводить концы с концами на жалованье искусствоведа? Во всяком случае, ноги его больше не будет в проклятом вертепе, где тромбон орёт, будто его режут. Он натянул одеяло на голову, испытывая тоскливую зависть к людям, жившим в добрые времена пасторальной простоты; при этом профессор и сам понимал, что в нём говорит дурное настроение, потому что таких времён, в сущности, никогда не было. С этим он уснул.
Утром директор положил в чемоданчик несколько варёных картофелин и отправился на службу, как раненый солдат идёт на линию огня, однако при этом сохранял гордую и твёрдую поступь, как и подобало потомку непреклонного Кориолана.
Итак, наше короткое, но необходимое отступление вернуло нас к той минуте, когда Ливио Перетти бесцеремонно ворвался в кабинет директора.
Директор был захвачен врасплох в унизительном положении: он уныло жевал пустую картошку за роскошным письменным столом в стиле “ампир” в ещё более роскошном служебном кабинете, вдоль стен которого стояли кокетливые стулья в стиле “рококо”; сначала он покраснел, потом пожелтел, потом опять покраснел. Возможно, Роберто Тоцци испытывал те же чувства, которые испытывает замужняя женщина, захваченная врасплох в объятиях любовника, — это и стыд, и страх, и безнадёжное сожаление о навеки погубленной чести.
Разумеется, есть картошку, даже в музее Боргезе, не столь глубокое падение, как, например, прелюбодеяние, и будь Роберто Тоцци сыном каменщика или сыном банкира, такой афронт его ничуть не смутил бы. Наоборот, он, наверное, даже подмигнул бы молодому человеку с ухмылкой: “Мне, мол, наплевать!” Но Тоцци был сыном среднего чиновника и всю жизнь ревностно соблюдал катехизис мелкого буржуа; вот почему он был пристыжен и если бы имел слабое сердце, непременно получил бы инфаркт.
Но его несчастья только начинались; в конце концов, можно прожить и без достоинства. Мало ли министров, прослывших взяточниками, продолжает занимать свои кресла как ни в чём не бывало? Расставшись с достоинством, они не расстались ни с креслами, ни с кабинетами, все так же ставят подписи под государственными документами и кротко, словно агнцы божьи, восседают в ложах первого яруса на оперных премьерах. Второй удар был куда страшнее, он вышиб дух из директора и послал его прямо в нокаут.
— Синьор! — вскричал Ливио Перетти. — Бейте тревогу! Украдена “Даная” Корреджо! Кто-то вынул картину из рамы и на её место приколол мою жалкую незаконченную копию! Ради бога, синьор, не медлите, может быть, похититель ещё в музее!
Ливио Перетти стоял на пороге. Казалось, молодой человек не смеет шагнуть вперёд, он даже не заметил, что профессор Тоцци держит в руке очищенную картофелину.
Услышав молодого человека, Тоцци выронил картошку. Потом машинально захлопнул чемоданчик, не спуская глаз с незваного гостя. Лицо его снова покрылось желтизной; два сокрушительных чувства — жгучий стыд и рассыпавшееся в прах достоинство — как две мощные волны, поднялись в его душе и столкнулись друг с другом, разнося все вокруг в щепы.
— Ради бога, синьор, не медлите! Украдено полотно Корреджо! — повысил голос Перетти и простёр руки к потолку, словно там, среди хрустальных бусин и подвесок огромной люстры, скрывался вор.
В душе профессора поднялась новая волна, волна страха, и он снова пожелтел. Эта волна была самой сильной и мощной, прямо цунами по сравнению с предыдущими двумя; те волны выставили профессора в смешном и жалком свете, а эта грозила вышвырнуть на улицу, как тряпку. Кто простит ему исчезновение Корреджо? Его уволят, и это самое меньшее, чего можно ожидать.
— Синьор! — прошептал он побелевшими губами, — синьор, вы говорите серьёзно или это скверная шутка?
Не успев договорить, директор и сам почувствовал, как несостоятельны его слова. Он знал стоявшего перед ним молодого человека и отлично понимал, что от него-то можно ждать скверной шутки в последнюю очередь. Этот студент явился в музей с рекомендательным письмом самого Пьетро Фальконе, выставившего свою кандидатуру в мэры города, знаменитого искусствоведа и человека, достойного всяческого уважения, несмотря на принадлежность к партии коммунистов. Чтобы Пьетро Фальконе рекомендовал ему, директору музея, мошенника или человека, способного подвести его? Немыслимо! В музей Боргезе рисовальщиков не пускают, и если для Ливио Перетти сделали исключение, то только благодаря авторитету Пьетро Фальконе. Нет, этот молодой человек не лжёт, и напрасно он, директор, пытается спрятать голову, как страус, отвернуться от истины только потому, что для него она равнозначна житейской катастрофе.
— Я говорю то, что видел собственными глазами! — сказал Ливио Перетти и в свою очередь сильно покраснел. — Если вы мне не верите — прошу!
Он решительным жестом указал на дверь, которая в ту же минуту с треском распахнулась, и на пороге кабинета появились сторож Монтано и заместитель начальника охраны Карло Колонна. Заместитель был молодым человеком северного типа, со светлыми глазами и длинным лицом. Костюм на нём был щегольский, однако скорее годился для тренера стипл-чейза в школе верховой езды.
Не успел директор и рта раскрыть, как Карло Колонна протянул руку, ухватил Ливио Перетти за отворот вельветового пиджака и изо всех сил дёрнул к себе:
— Тебя кто сюда пустил? — взревел он неожиданно густым баритоном.
Две пуговицы с треском отлетели и упали на пол.
Ливио угрем выскользнул из рук Колонны и уже готовился ответить ударом на удар, но тут вовремя вмешался Монтано и предотвратил драку.
— Господа! — Роберто Тоцци встал, бледный от возмущения. Помощник начальника охраны возбуждал в его душе недобрые чувства и вызывал что-то вроде аллергии, как, например, аспирин, который неизвестно почему раздражал дыхательные пути директора и заставлял его чихать без устали много раз подряд. Ну и помощничек! Откуда взялся этот наглый тип с повадками соблазнителя горничных, профессионального “жениха”, каких немало подвизается в захолустных городишках южной Италии! — Господа! — повторил он с омерзением в голосе. — Я попрошу вас держаться в рамках приличия. Минута трагическая. Неизвестный злоумышленник вынул из рамы “Данаю” Корреджо и заменил полотно копией, которую, как вы знаете, делал этот молодой художник.