Роберт снова собрал нас у фургона, однако сказал, что на этот раз мы пойдем пешком. К моему удивлению, он повел нас по тропинке, по которой я вышла на берег в первый день, и мы расставили мольберты на каменистом пляже, откуда он на моих глазах нырнул в холодные волны и возник из них снова. Он улыбнулся каждому, не обойдя и меня, дал нам несколько указаний насчет угла освещения и по поводу того, как оно будет меняться. Нам предстояло сделать по одному холсту прямо здесь, на пляже, пообедать в лагере и написать еще по холсту до вечера. Для меня все решилось: если он способен привести группу на это место, чтобы писать пейзажи, он и в самом деле рассеян и совсем не замечает меня. Меня охватило тоскливое облегчение: я не только была не права и аморальна, но еще имела глупость предположить, будто он разделяет мои чувства. В какой-то момент я чуть не расплакалась, глядя, как Роберт обходит студентов, кое-кому подсказывая, как развернуть мольберт. В то же время на меня нахлынула прежняя свобода, романтика независимости и одиночества. Не зря я ценила ее, не зря высмеяла самонадеянного Фрэнка.
Я завязала волосы на затылке и расположилась лицом к длинной косе, заросшей елями, впившимися корнями в скалы Атлантики. Я сразу почувствовала, что это будет хороший холст, хорошее утро: рука легкими движениями набрасывала формы, взгляд сразу наполнили коричневатый фон, зелень елей, переходившая вдали в черноту. Даже присутствие Роберта, отошедшего со своим мольбертом на свободное место, наклон его спины под желтой рубахой — ничто не могло оторвать меня надолго. Я прилежно писала до перерыва, а когда, протирая кисти, подняла голову, Роберт улыбался мне из компании собравшихся перекусить студентов такой обыкновенной улыбкой, которая сразу подтвердила мои выводы. Я хотела заговорить с ним, начала что-то о виде и трудностях, но он уже отвернулся к другим.
Мы рисовали до ленча и начали новые холсты в час дня. Моя утренняя картина сохла, прислоненная к камню. Я много месяцев не бывала так довольна собой; я пообещала себе, что вернусь закончить ее в подходящее время, может быть, утром, когда все разъедутся, — до конца оставалось всего два дня. Мне хотелось, чтобы Роберт подошел взглянуть на нее, но он в тот день никого не проверял. Во второй половине дня мы широко рассыпались по берегу и работали молча; Роберт отошел на край леса, но к вечеру, когда свет стал меркнуть, вернулся, немного поговорил с нами о видах и увел назад в лагерь. Вторым полотном я была довольна меньше, но он пристроился рядом, коротко похвалил его и тут же отошел к следующему. Потом он собрал всех вместе для окончательного обсуждения. Это был хороший день, мы честно поработали, решила я, предвкушая, как вечером выпью пива с кем-нибудь из нашей компании и как сладко потом усну.
Я успела выпить пива заранее, за ужином, а потом посидела у костра с парнями из класса акварели. Они завели интересный спор о сравнительных достоинствах масла и акварели для пейзажа, и я задержалась дольше, чем хотела. Наконец извинилась и отряхнула джинсы, собравшись в свою аккуратно застеленную кроватку. Фрэнк болтал с кем-то у костра, с кем-то из молодых и хорошеньких, так что мне не пришлось беспокоиться, не найду ли я его снова перед своим зеркалом. Все-таки я обошла его по большой дуге и таким образом оказалась на краю двора, в глубокой темноте, куда не доставал свет костра.
Там, у самой опушки, стоял мужчина: высокий мужчина протирал глаза, потом устало и рассеянно взъерошил себе волосы. Смотрел он на деревья, а не на светлый круг, где двигались веселые тени. Через несколько минут он шагнул в лес, по тропинке, которую я успела назвать «нашей», и я последовала за ним, хоть и знала, что нельзя. Света как раз хватало, чтобы различить его впереди и понять, что он меня не замечает. Он шел к берегу, где мы работали утром: может, хотел взглянуть на какой-то силуэт, даром, что их сейчас было почти не видно. Ушел из лагеря один, стало быть, не нуждался в обществе.
На краю леса я остановилась и смотрела, как он спустился на пляж, и камешки захрустели у него под ногами. Слышались шлепки волн, темная вода расстилалась до черного горизонта. Показались звезды, но небо было еще синим — сапфировым, — а не черным, и светлая рубашка Роберта, идущего вдоль края воды, выделялась на ее фоне. Он остановился, зачем-то нагнулся, размахнулся, как мальчишка бейсбольным мячом, и швырнул в воду камень. Жест был быстрым и яростным: всплеск гнева, а может быть, отчаяния. Я следила за ним, не шевелясь, немного испуганная его страстностью. Потом он присел на корточки, опять по-детски, странным для такого большого мужчины движением, и, кажется, обхватил руками голову.