Тараш Эмхвари наблюдал за опьяневшим священником, изредка тайком переводя взгляд на Тамар. «Не странно ли, что этот разжиревший, противный старик — отец Тамар?» — думал он.
Бывает, порой, что не понравится отец или мать девушки, которую любишь, — и словно тень ложится на возлюбленную: обидно, что есть у нее с ними какое-то сходство. А если даже нет сходства, все равно твердо знаешь: едины они по крови и плоти. Вот так же восхищаешъся, например, стройным тополем, взметнувшимся ввысь, и не хочется думать о его узловатых, покрытых землей корнях..
Тараш Эмхвари воспитывался в католических и протестантских странах. Глаз его был приучен к аккуратно одетым, чисто выбритым напудренным аббатам и пасторам, и ему странно было видеть этого нечесанного бородатого священнослужителя.
Дедушка Тариэл пел:
Христос воскресе! Радуйтесь! Слава доброму вестнику! Какому доброму вестнику? Нашему доброму вестнику. Пусть все, что живет и поет, Что дышит, растет и цветет, Пусть все и вся радуется! Муравей подорожный — и тот Пусть радуется! Юноша стройный, в храме рожденный, Вчера пролетал под отверстым небом. Он в чохе был белоснежной, В папахе, украшенной розами. Ластится к солнцу зефир в лазури, А юноша любит бури. Нам же погоды недоброй милей Ясный удачливый день. Не люб человек мне, погрязший в грехах, Нам юноша добрый милее, Старушки, стоящей едва на ногах, Нам молодая — милее, Милей она нам! Милее Большого, но часто пустого котла Нам маленький, полный, — милее. Милее он нам, милее!..Тараш смутился, когда Шардин начал восхвалять его достоинства. Тамада коснулся и его прошлого. Он зная, что воздавать высокую хвалу Эмхвари в шервашидзевекой семье не совсем приличествует. Правда, старые счеты крови, которая когда-то легла между этими семьями, давно позабыты, но соперничество между двумя знатнейшими родами Абхазии все же осталось. Шардин знал, что гостеприимный Тариэл слегка косится на Тараша.
— Большевики, — сказал Шардин, — простили Тарашу увлечения молодости; он талантливый, образованнейший юноша, каких не очень много среди абхазской интеллигенции. К тому же большевики различают неисправимых врагов и людей, не сразу нашедших верную дорогу.
Только успел Шардин произнести эти слова, как Кегва Барганджиа, обронив индюшиное крылышко в ореховый соус, вполголоса бросил реплику:
— А таких лисичек, что гуляют, распушив хвост, ни большевики не любят, ни их противники! Позабыл, небось, как «чистили» да разбирали тебя по косточкам в прошлом году.
Шардин Алшибая все это слышал. Но делал вид, что до него не дошло ни слова. Он патетически загремел, напрягая голос, и осушил одним духом сосуд с узким горлышком, украшенный оленьими рогами.
Кац Звамбая от счаетья был на седьмом небе. Старик радовался похвале, которую расточал его воспитаннику этот «самый просвещенный во всем городе человек».
Кегва Барганджиа вновь принялся за крылышко индюка. Ни малейшего волнения не отражало его лицо. У него был такой замкнутый и упрямый вид, что, пожелай какой-нибудь скульптор вылепить морду песьего бога Алишкинтири, то не нашел бы лучшей модели.
Каролина заинтересовалась стихами, произнесенными дедушкой Тариэлом. Она тихо расспрашивала Тараша об их содержании.
— Это один из образцов грузинской народной поэзии, — объяснил Тараш, переводя строфу за строфой. — Эти стихи — самое яркое доказательство того, что в Абхазии христианство не укоренилось глубоко. Хотя оно и проникло к нам вскоре после своего зарождения, но не сумело полностью вытравить из религиозных представлений языческий дух. Что общего между этим «белым чохоносцем», этим «юношей, украсившим розами свою папаху», и мученическим образом христианского Иисуса?
А заклания бычков и коз в честь всевозможных святых Георгиев — Илорского, Ломискарекого, Алавердского и прочих, — разве не напоминают они жертвоприношения древних греков в честь Аполлона? И разве эллинские боги не вкушали шашлыков?
Тарашу не хотелось прерывать беседу с Каролиной, но тамада начал очередной тост, и собеседники поневоле смолкли.
Появился Лукайя, обнесший гостей шашлыком из молодого барашка с кислой подливкой из свежего ткемали.
Шардин закончил свою льстивую речь, и Тараш вздохнул с облегчением.
Он спросил Каролину, бывала ли она в Зугдидском музее.
— Удивительно, — заметил Тараш, — как накидываются обычно люди на все, что касается знаменитостей. Кто бы мог подумать, что в Зугдиди, в этой глухой провинции, хранятся мебель, посуда и личные вещи принца Мюрата, потомок которого был женат на дочери Дадиани, владетельного князя мегрельского. А их наследник удивительно приспособился. Происходя от французских и грузинских дворян, он перестал быть французом, не став в то же время и грузином. Он походил на тех и других и клевал от славы, нажитой наполеоновским маршалом и князьями Дадиани.