— Бабки коротковаты. Ну, да ничего. Еще раз оглядел жеребца.
— У хорошего коня три части тела должны быть похожи на верблюжьи: сухая, костлявая голова, храп продолговатый, губа удлиненная…
Захватил указательным пальцем нижнюю губу Арабиа, как пианист, ударяющий по клавише, чтобы определить тембр инструмента, и наставительно произнес:
— У породистой лошади хвост и язык должны быть длинные, а у человека язык — покороче. Абхазец! Зачем хвост подрезал коню? К чему это сделал?.. Э-эх, малец!
Это «малец» кольнуло Арзакана, хотя он видел, что старик не хотел его обидеть, просто сорвалось слово по старой привычке.
Гвандж поднял войлок под чепраком.
— Реберная кость широка. И, взглянув на морду, кинул:
— Ай-ай-ай! Таких глаз у лошади в жизни не видел. Помолчав, продолжал:
— Три части тела должны быть, как у осла: ухо — длинное, острое, копыто — хорошо закругленное, черное, а зубы… — Гвандж осторожно приподнял верхнюю губу Арабиа, — зубы тесно посажены.
Арабиа замотал головой, будто не хотел показывать свои желтоватые зубы бывшему князю.
Гвандж отошел. Уставившись на настороженного жеребца, добавил:
— И лоб широк, и ноздри… — А ну, пусть пройдет! Стой! — почти приказывал он Арзакану.
На улице собралась толпа ротозеев.
— Арабиа! Арабиа! — кричали мальчишки: удравшие с уроков школьники, кузнечные подмастерья, ученики из парикмахерских и портняжных мастерских. Толпой бежали за лошадью, без шапок, неподпоясанные.
— Арабиа! Арабиа! — повторяли женщины, мужчины, деловые люди и шалопаи.
Каждый хотел посмотреть на коня, у каждого загорались глаза.
А тот, словно наскучили ему хвалебные возгласы, понесся вперед, не слушаясь седока.
Седой Гвандж пустился за жеребцом, сначала мелкой трусцой, а затем, отвернув полы чекменя, во всю прыть.
Вереница детей и подростков провожала Арабиа, приветствуя его звонкими, восторженными криками.
Наконец Арзакан остановил коня у перекрестка. Гвандж запыхался и еле дышал. В одной руке он держал папаху, другую прижимал к сердцу.
Подумать только! Прославленный наездник, который даже в церковь въезжал верхом, увидев Арабиа, забыл свою старость, больное сердце и бежал, бежал изо всех сил за обольстившим его конем.
Арзакан оглянулся на бывшего князя. Как коршун с поломанным крылом, гнался за ним старик.
Юноше даже стало смешно, но он не показал виду.
«Удивительно, зачем волочится за мной эта кошачья душа? Пожалуй, еще пакость какую-нибудь устроит паршивый старикашка. А может быть, думает, что продам ему Арабиа?»
В прежние времена такого скакуна Гвандж ни за что не оставил бы Арзакану. Уж он позаботился бы об этом! И помощников в этом деле, и сподручных нашлось бы у него достаточно во всей Мегрелии.
Бывало, стоит только где-нибудь появиться породистой лошади, как она таинственно исчезает, — словно в воду канет. И всему свету было известно, что это дело рук Гванджа Апакидзе.
Но царская полиция не замечала конокрадов, когда они прикрывались офицерскими погонами конвоя его величества.
Гвандж Апакидзе, раскрасневшийся, добежал до всадника. От бега и возбуждения его лицо даже помолодело. Восторженно смотрел он на Арабиа. Потом снова подошел вплотную к жеребцу и, так же как ингурский паромщик, просунул ладонь между передних ног коня. Тряхнул головой, вытер рукавом чекменя пот, выступивший крупной росой на лохматых бровях, и заявил:
— Караковая лошадь отличной масти. Хорошо и то, что темя вороное. Но вот бабки белые — это худо… Правда, копыта черные — это хорошо. Хорошо, дай бог тебе здоровья!
«Бабки белые… м-м…» — защемило сердце у Арзакана. Хоть и пустяк это, а все ж упрекнул старик.
— Значит, конь вовсе не должен иметь белой отметины? Так, что ли? — спросил Арзакан и тотчас же пожалел, что заговорил со стариком.
Тот молчал. Не хотел ли сразу ответить, или ответ потонул в галдеже, поднятом сбежавшимися ребятишками, — Арзакан не разобрал.
Словно очнувшись, старик посмотрел ему в лицо:
— Белой отметины, говоришь? Да, породистая лошадь не должна ее иметь. Есть одна порода — пятнистая, в мутно-белесых пятнах… Персы ее зовут ашхамом. В наше время стыдились ездить на такой лошади.
— Неужели Арабиа из ашхамов?
— Гм… Не из ашхамов, но… — и, удивившись невежеству юноши, старик вдруг рассмеялся. — Так-то, голубчик, так-то! Сам я столько же знал в твои годы. А если бы кто-нибудь осмелился похулить моего коня, в живых не остался бы один из нас! Всегда предупреждал, я людей: не ругайте в лицо ни меня, ни моего коня! За спиной — хоть весь род мой поносите. Мир, голубчик мой, завистлив.