Мало кто умеет смотреть на хорошую вещь без зависти. Лошадь хорошей крови каждый норовит выругать, а в то же время сам мечтает о ней. Если услышишь, что ругают чужого коня, знай, — значит, это добрый конь. А когда парня много ругают, тоже знай: это молодец парень… Никто не станет поносить дохлую клячу. Кому охота тратить на это время?
Я слышал много худого про твоего жеребца, потому-то и хотелось на него взглянуть. Моих лучших лошадей тоже всегда ругали. Конечно, никто не смел хаять их при мне, — не поздоровилось бы такому смельчаку… Э-эх, теперь о моих лошадях говорить не приходится, теперь мне самому каждый плюет в лицо, и я терплю. Терплю, голубчик, что поделаешь!..
— А конь, видать, не материнским молоком выкормлен, — помолчав, заметил Гвандж.
Арзакан улыбнулся.
— Почему так думаете?
— Порядочное расстояние пробежал, я все следил за ним: два раза перешел на рысь, а то все вскачь брал. Вырос бы на материнском молоке, давно бы вспотел.
Хорошо выкармливать лошадь козьим молоком. Правда, она медленнее растет, долго в жеребятах остается, но зато не так быстро потеет и позже старится.
…У ретивого коня шея должна изгибаться, как лук. А грива… Жаль! Зачем ты ее подстриг? Грива должна быть ровной и длинной. Шея тонкая, а жилы на ней толстые, упругие… Дай палец, потрогай здесь, около уха… Чувствуешь изгиб? Это теменной шов, голубчик!
Арабы — Ибн-Рашид и его ученики — учат: у породистой лошади должна быть именно такая выпуклая теменная кость.
…И надбровные дуги широкие, с выступом. И веки узкие! Если бы были чуточку уже, это еще лучше… Ну, будь здоров!
…Узложилья хороши! Вот-вот: широко резветвленные узловины. По узлу должны идти две крепкие жилы. И грудь широкая — гуляй-ветер! А дужка на грудной кости — тонкая, то-онкая, во!
Арзакан взволнованно слушал, ловя каждое слово и не спуская глаз со старика, даже когда тот, задумчиво подперев кулаком подбородок, замолкал, готовясь изречь новую истину.
— Коленные чашки пре-е-восходные! Ну, будь здоров!
Гвандж полез в карман, пошарил и, вздыхая, вытащил потертый футляр. Открыв его дрожащими пальцами, вынул очки с треснутым посередине стеклом и напялил их на нос.
— Иди сюда! — сказал он, взяв Арзакана за руку. Сам опустился на корточки и уставился глазами на передние ноги Арабиа.
— Вон, видишь ту жилку, что извивается пиявкой? Это соколец. Отменная жилка, клянусь! И копыта на передних ногах крутые, высокие. Именно такие и должны быть. Задние ноги — длинные, а круп… Но ты, видно, плохо ухаживаешь за жеребцом, дяденька! Круп должен быть короче и шире, но поплотней и помясистей, понимаешь?
Гвандж обошел коня и еще раз оглядел его спереди.
— Вот это хорошо: лопатки у заплечья упрятаны в теле. Побольше, побольше тельца надо ему!
Арзакан взглянул на солнце, поднявшееся уже довольно высоко. Не поспеть к лесной опушке, пока трава сырая…
Учтиво поблагодарив старика, он выразил свое восхищение его глубоким знанием лошади, решив, что таким путем легче избавиться от Гванджа.
— Эх, голубчик ты мой, — вздохнул Гвандж, теребя Арзакана за рукав, — кто раньше имел столько лошадей, сколько имел я? На всю Грузию славились апакидзевские лошади, сам принц Мюрат ездил на лошадях только из моей конюшни.
Гвандж хвастался, что получал чуть ли не через день приглашения на обед к принцу.
Он помнил масти, имена и все стати своих лучших лошадей и рассказывал о них с неутешной печалью матери, вспоминающей умерших детей. В жалобах его было столько горечи, словно он только вчера лишился своих приингурских полей, кодорской мельницы, коз и табунов.
С особой грустью Гвандж вспоминал свою любимицу Рашию.
— Рашию забрал сперва председатель Чека. Через некоторое время он передал ее председателю исполкома. Тот уступил лошадь начальнику милиции, а потом я уже потерял ее из виду. Передавали мне из Джвари, будто на ней ездит секретарь райкома и что бедняжка хворает… Грешным делом, я хотел было поехать в Джвари, поглядеть на свою несчастную Рашию. Напоил ради этого милиционера, приехавшего оттуда, допытывался у него… И признался ведь, каналья: «У твоей лошади, говорит, желваки на задних ногах…» Я и подумал: не дай мне бог увидеть ее такой хворой! Даже рад был, что убрали ее с глаз моих долой, упрятали подальше, а то сердце разорвалось бы.
Вчера, клянусь тебе, плакал горючими слезами. Иду из исполкома и вижу: плетется лошадка песочной масти, а тавро — апакидзевское! Слыхал, наверное, наше тавро — церковь, церковь, с крестом. И на кровной моей лошадке сидит какой-то сопляк. Спрашиваю: «Чья, малец, лошадка?» — «Прохвоста Апакидзе», — отвечает. А?! Каково? Проглотил я обиду. Что ему ответишь? Тронешь, сам потом не рад будешь. Лошадь худущая. На ногах — шишки, наливы… А мальчишка рассказывает: «Мы, говорит, скоро пошлем ее в конский институт, там у нее кровь выкачивать будут, чтобы сыворотку делать».