И вот полоумный Лукайя Лабахуа нарушил табу. Дрожь пробежала по телу Эмхвари, когда он услышал о Тамар. Невольно повторил вслух это имя, источающее странный аромат, как сосуд со старым кахетинским вином, — пьянящее, волнующее имя!
На протяжении веков звенело имя «Тамар», овеянное легендами. В ореоле неистощимых преданий, солнца и света оно украшало крепости, башни, мосты, цветы, женщин… Таким было оно когда-то для Тараша.
А теперь? Теперь глубокой грусти полно для него имя «Тамар», бередящее свежую рану. И все же хочется его слышать еще и еще раз.
Не терпится Тарашу расспросить о Тамар, но боится: вдруг скажет старик что-нибудь страшное.
Лукайя начал было говорить о своих делах, но Эмхвари, не дав ему распространиться, осторожными вопросами снова перевел разговор на семью Шервашидзе и умышленно спросил сначала о маленькой Татии.
— Татию Каролина повезла вчера в Сухуми. На обратном пути, может, заедет сюда — сказал Лукайя.
Это сообщение обрадовало Тараша. «Если Каролина поехала в Сухуми, значит, в доме все благополучно», — подумал он. И, чтобы только сказать что-нибудь, спросил:
— Как это священник отпустил тебя?
Оказалось, что Тариэл сам послал Лукайя в Окуми. Однако вовсе не для того, чтобы повидать Тараша. Лукайя было поручено разыскать здесь одну старушку, вдову из Зугдиди, которая продавала двойную могилу на новом зугдидском кладбище. Одно место дедушка Тариэл припасал для себя, а рядом хотел положить останки Джаханы, потому что на старом кладбище собираются разбить парк.
Тараш смеялся, слушая рассказ Лукайя о том, как дедушка Тариэл хлопочет о «двуспальной» могиле.
Потом Лукайя почему-то добавил:
— Дедушка Тариэл не знает о твоем возвращении, мы от него скрываем. В Зугдиди многие слышали, что ты и Арзакан вернулись, однако мало кто этому верит. А я, напротив, и раньше не верил слухам о твоей смерти.
Вспомнил опять о своих снах.
Чтобы Лукайя не начал их пересказывать, Тараш спросил:
— Как нынче Ингур?
— В этом году совсем взбесился Ингур, — стал жаловаться Лукайя. — Вода снесла в марте три мельницы, затопила триста засеянных десятин, сорвала мосты. На прошлой неделе накинулась на железнодорожный мост. Потом мастера три дня его чинили.
Сам Лукайя переправился через Ингур на пароме. Чуть не унесло паром.
Цируния подала завтрак. Лукайя собрался уходить, но Тараш взял его за руку и почти насильно усадил за стол. Налил ему водки. Лукайя сначала отнекивался, потом жадно выпил. Было видно, что старик уже пристрастился к алкоголю. Взгляд его непроизвольно тянулся к графинчику.
Водка придала Тарашу храбрости, но он все еще не решался заговорить о Тамар.
— Зачем Каролина поехала в Сухуми?
Выяснилось, что Татии понадобилось срочно вырезать гланды.
При этом Лукайя полез за пазуху, долго рылся там, наконец извлек совершенно мокрый конверт и передал его Тарашу.
Тараш нетерпеливо вскрыл письмо, узнал почерк Каролины. Читать всё письмо было долго, и, обратившись к Лукайя, он вдруг прямо спросил:
— Как здоровье Тамар?
Лукайя вздрогнул. У него стал заплетаться язык, он часто заморгал глазами.
— Т-т-тамар… — и пока старик старался связать фразу, страх охватил Тараша, страх услышать непоправимое.
Наконец Лукайя кое-как досказал:
— Она спасется.
— Спасется? Как это «спасется»? От чего она должна спастись?
Лукайя хотел объяснить, но запутался еще больше. Наконец он произнес слово «оспа».
Вздорным показалось Таращу все, что сказал Лукайя: ведь оспа давно привита Тамар. И он вспомнил у нее на руке след от прививки, похожий на маленькую печатку.
Принялся расспрашивать Лукайя, но ничего не добился. Смущенный старик переменил определение болезни и сказал, что Тамар сильно простужена.
Тараш стал читать письмо Каролины.
Бегло пробежал первые строчки. Дальше прочел:
«Тамар в октябре слегла, — писала Каролина. — Воспаление легких и психическая депрессия осложнили процесс беременности. Мы пережили кошмарную зиму. Как только у нее поднималась температура, она начинала называть ваше имя. Даже дедушку Тариэла умоляла, чтобы позвали Мисоуста. Я и не знала, что Мисоуст — это вы. А Тариэл прямо-таки взбесился, душу вымотал у меня и у Херипса, допытываясь, кто такой Мисоуст.
За последнюю неделю у Тамар стала выпадать намять. Говорят, это бывает при тяжелой меланхолии. Она отказывалась от пищи, никого, кроме Лукайя и няни, не подпускала к себе. Однажды, проснувшись утром рано, спросила у няни: «Не приходил ли Мисоуст?»
А вчера и позавчера, только закроет глаза, сейчас же начинает стонать: «Подожди меня, Мисоуст!»
Весь дом поставлен вверх дном. Три дня назад состоялся консилиум. Здешние врачи не теряют надежды. Мы пригласили из Тбилиси профессора Годерели.
Теперь я вынуждена затронуть очень сложный вопрос. Я знаю, вы — бессердечный человек, более черствый, чем многие другие мужчины. (Вспомните вашего «черного петуха».) Все же я не верю, чтобы в эти тяжелые минуты вы отказались видеть Тамар. Но вот беда: врачи в один голос уверяют, что сильное волнение опасно для больной. Кроме того, дедушка Тариэл, конечно, догадывается, кто отец ребенка.
Мы с Херипсом ломаем голову, как быть. Старик то и дело заходит к больной; так что, если даже врачи и разрешат, я не знаю, как вы проникнете к ней. Но все же постараемся придумать что-нибудь. За это время приедет профессор Годерели. Посмотрим, что он скажет. Мой женский инстинкт подсказывает мне, что ваш приезд будет благодетелен Тамар».
У Тараша Эмхвари потемнело в глазах. Оторвался от письма, откинул голову на спинку кресла. Слушал, как дождь барабанит по крыше, по лакированным листьям магнолии. Потом стал читать дальше:
«Написанные вами из Сванетии письма я получила совсем недавно. Их переслал мне из Тбилиси какой-то незнакомец. Я скрыла это от Тамар, помня наказ врачей — оберегать ее от волнений.
Раньше я, сама не веря в это, старалась ей внушить, что вы живы. Выдумывала то одно, то другое. Теперь, получив ваши письма, я говорю увереннее, и мне почти удалось убедить Тамар, что вы скоро вернетесь.
Одно время в ее угнетенном сознании произошло просветление. Она просыпалась рано, сама умывалась, причесывалась, радуясь, что месяца через три сможет уже заплести косы.
Но потом меланхолия снова овладела ею.
«Если Мисоуст жив, почему он не придет повидать меня?» — твердит она.
Я уж не знаю, как быть, что предпринять. Мне бесконечно жаль Тамар. Но и ваши письма нагнали на меня тоску. Такой пессимизм можно объяснить только тем, что вы принадлежите к поколению, надломленному войной.
Вы сами, к сожалению, подтверждаете, что цивилизация развратила вас. Вообще-то Запад — сложное явление. Присматриваясь к нему отсюда, я замечаю, что западная культура, действительно, многих сбила с пути, ибо постичь ее гораздо труднее, чем это кажется с первого взгляда.
В каждой строчке вашего письма проводится та мысль, что культура — это болезнь, а дикость — здоровье! Если это действительно так, что же вытекает отсюда? Если Шекспир, Леонардо и Шопен — болезнь, то, пожалуй, можно потерпеть такую хворь, неразлучную с культурой.
В городах во все времена случались эпидемии. Но разве болезнь — не такое же свойство нашего организма, как и здоровье? Каждая большая культура рождалась именно в городах (Афины, Рим, Венеция, Флоренция, древние города Востока). Колыбели мировых культур всегда находились в городах мирового значения. Все остальное — это одна болтовня и ничего больше.
Простите, я совсем забыла, что вы не переносите, когда женщина начинает рассуждать о серьезных вещах, ибо, по-вашему, нам больше пристало возиться с веретеном, не так ли?
Что же написать вам? Вы очень упрямый человек, но, как видно, получили в Сванетии. хороший урок, иначе не вернулись бы.
Женились ли вы на Ламарии?»
Прочитав имя Ламарии, Эмхвари вскочил, точно ужаленный скорпионом. Подошел к столу, выпил водки.
Присев на корточки перед камином, Цируния раздувала огонь и подкидывала щепки. Тараш уставился глазами на разгоревшееся пламя. Силился представить себе то лицо Каролины, то лицо Тамар.