Тамар старается рассмотреть его лицо.
Вот он опередил Абдуллу и, гикнув, погнался за Малазониа. Перегнал и его.
Тамар дрожит, боится, что Тарба могут выстрелить в спину Тарашу. Но нет, он оставил Тарба далеко позади себя. Вот уже с Арабиа поравнялся Тараш, сидящий на коне бледном.
Теперь волнуется Тамар, что Арабиа опередит коня бледного.
Мчится наездник в черной чохе и кричит, как брошенный в кипяток человек.
Странным показался Тамар этот пронзительный крик. Откуда у Тараша Эмхвари такой визгливый женский голос?
Конь бледный перегнал Арабиа и первым пришел к финишу.
Ветер разметал концы черного башлыка, и видит Тамар: то не Тараш Эмхвари, а скалящий зубы скелет сидит на коне бледном.
— Имя ему Смерть! — говорит мать, стоящая рядом с Тамар, и протягивает в его сторону крест…
Громко вскрикнула Тамар и заметалась в бреду. Херипс с трудом удерживал ее на постели.
К утру больная затихла. Потом желтизна проступила в складках лица, как на лепестках отцветшей розы. На побелевших губах застыла мученическая улыбка.
Напрасно Тариэл Шервашидзе звал свою дочь. Длинные ресницы Тамар были неподвижны.
Бенгальскими огнями вспыхнула утренняя заря за акациевой рощей. На светло-голубом небе показались пятна расплавленного золота.
Когда лучи солнца осветили покойницу, встал с колен молившийся около нее Тариэл Шервашидзе, и, воздев руки, предал анафеме последнего отпрыска того Вардана Эмхвари, которого восемь веков назад католикос всея Грузии проклял проклятием сто восьмого псалма.
«Поставь над ним нечестивого, и дьявол да станет одесную его!
Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет во грех. Да будут дни его кратки и достоинство его да возьмет другой. Дети его да будут сиротами и жена его — вдовою… Да не будет сострадающего ему, да не будет милующего сирот его. Да будет потомство его на погибель и да изгладится имя их в следующем роде! Да будет воспомянуто перед господом беззаконие отцов его…
Возлюбил проклятие, — оно и придет на него. Не восхотел благословения, — оно и удалится от него. Да облечется проклятием, как ризою, и да войдет оно, как вода, во внутренность его и, как елей, в кости его! Да будет оно ему как одежда, в которую он одевается, и как пояс, которым он опоясывается!..»
Потом дедушка Тариэл снял со стены украшенную серебряными ризами икону спасителя, бросил ее на пол и непристойными словами отрекся от того, кому молился и поклонялся в течение полувека.
ГАЦ И ГАИМ
До поздней ночи читал Тараш «Летопись Грузии», пока эта история бесконечных нашествий, пленений и разорений не прискучила ему.
Отложив книгу, он лежал на спине. Неясные мысли возникали и исчезали в его сознании.
Назойливо доносился вой шакалов — сперва только из развалин крепости, потом все ближе. Вот они подошли к орешнику, к ясеневой роще, чуть не к самому саду. Отвратительные, они выли так злобно, точно возмущались, что в разоренной усадьбе Эмхвари где-то еще мерцает свет.
Когда-то, в детстве, Тарашу нравилось, лежа в теплой постели, прислушиваться к далекому завыванию шакалов. Но сейчас их вой заставил его содрогнуться.
В саду понапрасну надрывалась Мгелика. Никого не пугал бессильный лай дряхлой борзой. Хотел встать, отозвать собаку, но поленился и продолжал лежать с закрытыми глазами.
Снова поползли мысли.
Возможно, в этом году он куда-нибудь уедет, в какую-нибудь глушь, — и уже безвозвратно. Старая Цируния едва волочит ноги. Не сегодня-завтра она умрет, и тогда навсегда погаснет огонь в очаге Вардана Эмхвари.
Возможно, что очень скоро и Тараша не станет на свете.
«Не станет меня?» — подумал он, пораженный.
Силится представить себе реально, что его «не стало», и не может.
Зарывшись головой в подушку, окидывает взглядом свой жизненный путь, как если бы он был пройден не им, не Тарашем Эмхвари, а кем-то другим.
В его воображении образуется пустота.
«Меня не станет» — ведь это и есть та страшная, таинственная грань, которая кладет конец его жизни. В длинной и мрачной летописи рода Эмхвари в этом месте будет поставлена точка.
Вспомнил о грамоте католикоса и о страшном проклятии сто восьмого псалма.
Каков должен был быть человек, изобретший эти потрясающие своей жестокостью слова? Они жгут, как расплавленный металл, вырывающийся из домны.
Будто в раскаленной пустыне взметнулся вихрь этих заклинаний!
Долго ворочался в постели Тараш, беззвучно повторяя слова проклятия. Неотвязно выли шакалы.
Наконец, измученный, он заснул.
И видится ему безбрежная, как море, знойная пустыня. До самой груди его коня вздымаются пески.
С востока и запада, севера и юга двигаются смерчи.
Выгнув шеи, гордо подняв головы, наступают они, точно боевые верблюды, изрыгая из пасти огонь.
Кора Махвш лежит, уткнувшись лицом в песок. Кора Махвш и старая Гурандухт взывают: «Слава тебе, великий Мезир!»
Не успел Тараш опомниться, как ворвался Арзакан Звамбая на гнедом коне и шашкою снес Мезиру голову, Из-под копыт Арзаканова коня поднялось багровое облако пыли и окутало всадника…
Вокруг гремят взрывы динамита. Содрогнулся одетый в горностаевую мантию Кавкасиони, так страстно любимый Тарашем Эмхвари. Огненные молнии посыпались на снежные вершины, и оглушительный грохот прокатился между небом и землей.
Низвергнулась в песок надменная Ушба, в своей сатанинской гордыне тянувшаяся к небу.
Половина неба сделалась огненно-красной. Взлетают и рассыпаются одна за другой грозные твердыни. И уже пески погребли под собой ни с чем не сравнимую красоту Кавкасиони.
Удрученный, полный тоски, едет дальше Тараш. Конь его направляется на север по берегу какой-то реки. Удивляется всадник, оглядывая местность. Это не Фазис,[69] освященный чудесными мифами, и не старший брат его — Мтквари,[70] воспетый грузинскими и иранскими поэтами. И не Алазани это — жемчужина Кахетии, и не Черная и не Белая Арагви.
Слышны раскаты близких и далеких залпов. Рушатся крепости и башни, расположенные в шахматном порядке вдоль таинственной реки.
Загремела и загрохотала утроба вселенной, закачался весь мир, и обрушился величественный собор Святого креста. Потом в пепельно-сером воздухе блеснул купол Мцхетского храма и стремительно полетел вниз.
На Зедазенской горе стоит Лукайя Лабахуа, приставив к беззубому рту набатную трубу окумской церкви. Сквозь отрепья старика виден его чешуйчатый живот; козлиные копыта у него и козлиные рога.
От трубного гласа сотрясаются небо и земля. Свинцовое небо так низко опустилось над Зедазенской горой, что можно протянуть руки и дотронуться до него.
Настал день гнева и великой скорби. Ропщет стекающийся отовсюду народ — несчетный, как полевые цветы. Ропщут стар и млад.
И видит Тараш Эмхвари страшное, неописуемое зрелище: на горе Армази бьются два медных идола. На них золотые кольчуги, золотые нагрудники и наколенники. В глазах сверкают изумруды и бериллы.
Звенят скрестившиеся мечи, идолы бьются не на жизнь, а на смерть.
Тараш Эмхвари вскрикнул, пришпорил коня и пока успел доскакать, чтобы разнять закованных в броню рыцарей, головы обоих покатились в песок.
Вгляделся Тараш и узнал: то были боги таинств и предков — Гац и Гаим.
ПУТЬ ТАРАША ЭМХВАРИ
Цируния приоткрыла дверь. Тараш, весь в поту, свесившись с кровати, громко стонал. Старушка своими слабыми руками приподняла его голову и уложила на подушку. Лицо спящего приняло более спокойное выражение. Он глубоко вздохнул и открыл глаза.
Цируния принесла ему письмо от Яманидзе.
Каким далеким показалось Тарашу все, о чем писал ему Вахтанг.
Разорвал письмо, прошел в отцовский кабинет, заперся на ключ. Сел к письменному столу и почти через силу стал писать:
«Дорогой Вахтанг! Много ран разбередило у меня твое письмо и заставило взяться за перо; впрочем, возможно, что в эти тяжелые минуты я и сам бы написал тебе несколько строк. Ведь на протяжении стольких лет мы вместе переживали одну и ту же боль там, на чужбине, да и в дороге перенесли немало мытарств. Во время моего пребывания в Сванетии мне не раз хотелось поделиться с тобой своими думами, но жизнь сложилась так, что наши пути против нашей воли разошлись. Поэтому все откладывал на завтра, чувствуя, что мои настроения будут для тебя непонятны.