Он провел длинными пальцами по своей седой бороде и выразительно посмотрел на Тамар, точно просил ее: «Замолви хоть словечко! Прикажи, наконец!» Тамар поняла, но промолчала.
— Памятью отца клянусь, дядя Гвандж, — ответил Тараш, — я отказываюсь не из гордости. Я страстно люблю лошадей… Сколько раз, бывало, я лишал себя обеда, тратил последние деньги, чтобы взять лошадь напрокат. Но я не считаю себя настолько искусным наездником, чтобы тягаться с лучшими джигитами. Я думаю, что уважающий себя человек не должен браться за дело, в котором у него нет крепких знаний или уверенности, что он может его сделать хорошо.
— Но ведь Арзакан один из лучших джигитов, а ты вчера не уступил ему. Это ничего, что он сказался ловчей тебя на бурке. Ведь ты не упражнялся, да и Гунтеру было непривычно. А на Арабиа не раз ездил старый колдун Кац Звамбая, он и научил его всем нашим фокусам.
Тараш продолжал упорно отказываться. Тогда вмешалась Каролина:
— Допустим, что вас победят. Что же, после этого отнимут у вас докторскую степень? Неужели вы хотите подражать тем интеллигентам, которые не решаются прыгнуть с аршинной высоты и объясняют это не своей неуклюжестью, а почтенностью?
— Да нет же, — оправдывался Тараш. — Но, помимо всего остального, я не в спортивном костюме. Разве годится скакать в брюках навыпуск? А пока я пойду домой переодеться, пожалуй, и скачки кончатся…
— Об этом не беспокойся, — живо возразил Гвандж. — Сейчас же пошлю мальчишку за платьем. Мой старший сын точно такого роста, как ты, велю мигом доставить его чоху. Зайдем в гостиницу, там и переоденешься.
— Конечно, — подхватила Каролина. — Кстати, увидим, к лицу ли вам чоха, — и она посмотрела на Тамар.
Тамар ничего не сказала, но лицо ее просветлело. Тараш сдался. Покорно взглянув на Апакидзе, он пробормотал:
— Ладно.
— Ну, вот! — радостно воскликнул Гвандж. — Через десять минут приходи в гостиницу. И не забудь, голубчик, когда будешь в седле, заткнуть полы чохи за пояс. А то будут болтаться всем на посмешище!
— Хорошо, хорошо дядя Гвандж! — кивнул Тараш.
Толпа, запрудившая проспект, нетерпеливо гудела.
Детвора взобралась на крыши. Мальчишки облепили телеграфные столбы, ветви чинар.
Стоял несравненный полдень ранней весны.
Наши друзья все еще прогуливались по саду бывшего дадиановского дворца. Под ослепительным виссоном неба порхали желтокрылые бабочки. Воздух был легок, как сон невинной девушки.
Осторожно, вкрадчиво заглядывал Тараш то в бирюзовые глаза Тамар, то в глаза Каролины — цвета меда.
Одна походила на весну, постучавшуюся в дверь, — в пору цветения роз, когда над миром, пронизанным солнцем, блещет сапфировое небо Востока. Другая напоминала плодоносное лето, когда в садах переливает золотом персик, а ночи темны, как тайные желания женщины, выданной за немилого.
На Тамар любимое платье Тараша — голубое. Две косы, отливающие медью, спускаются до самых бедер.
Каролина — в светло-сером крепдешине, плотно облегающем ее высокую грудь и широкие бедра. Она без шляпы, волосы цвета расплавленного золота коротко подстрижены.
Тараш развлекает дам рассказами о древнегрузинском наездничестве, о том как отличался в этом искусстве иверийский царь Парсман. Конная статуя этого царя была воздвигнута в Риме на Марсовом поле, где император Адриан любовался великолепным зрелищем джигитовки, в которой участвовал сам Парсман, его сын и придворные…
Гвандж прислал сказать, что чоха доставлена.
Переодевание Тараша продолжалось довольно долго. Он не носил чоху с детства; прошло больше получаса, а он, все еще не справился с застежками. Так как дамы ждали в коридоре, он поторопился надеть шаровары и стянул их внутренней тесьмой на поясе.
Даже Гванджу не терпелось, и он ввел дам в комнату.
Каролина по обыкновению звонко смеялась.
— Бог мой, дайте вспомнить, на кого вы похожи! Но никак не могла вспомнить.
— Эти застежки, — говорил Тараш, обращаясь к Каролине, — выдуманы, безусловно, для религиозной медитации. Наверное, верующий, застегивая каждую из них, произносил по одной молитве.
Мальчишка, принесший одежду, забыл захватить гусиное перо. А без пера Тарашу никак не удавалось застегнуть ворот.
Тамар вызвалась помочь. Легкое прикосновение ее рук было ему приятно, но не помогло делу.
После долгих стараний Тамар махнула рукой.
Попытался осилить застежки Гвандж, но тоже тщетно.
— Давайте я попробую, — предложила Каролина, но и она скоро отказалась, сказав — Теперь я убедилась, каким огромным терпением обладают абхазцы и мегрелы!
Гвандж отправился в ресторан в надежде раздобыть у буфетчика гусиное перо.
Тараш снова подошел к зеркалу. Напрасные мучения…
Кто спешит при застегивании архалука или завязывании галстука, тот наверняка опоздает.
Тараш забыл мудрое правило деловых людей — не спешить, когда дело срочное. Он сам не замечал, как дрожали его руки. Застегивание архалука еще раз показало ему, как истрепались у него нервы за последние годы.
Наконец подоспел запыхавшийся Гвандж. Он достал гусиное перо.
Ворот удалось застегнуть. Теперь очередь за рукавами.
Просунув перо через петличку, Тараш нащупывал пуговку, которая коварно ускользала. Гвандж держал рукав. Тамар и Каролина хохотали.
Только просунет Тараш перо через петличку, пытаясь поймать пуговку, только Гвандж подтолкнет ее, как она — мимо!
Каролина взглянула на часы:
— Уже четверть первого!
Тараш решил отказаться от чохи.
— Вы идите, я снова надену свой костюм…
Но женщины заупрямились, настаивая, чтобы он продолжал свои попытки.
— Не волнуйся, голубчик, скачки начнутся не раньше часа… Да и без меня все равно не начнут, — успокаивал Гвандж.
— Тогда не смотрите на меня. От женских взглядов притупляется воля, — улыбнулся дамам Тараш,
Засмеявшись, они вышли на балкон.
Наконец кое-как удалось застегнуть все пуговицы.
Началась вторая часть ритуала — натягивание сапог.
К счастью, нога у сына Гванджа была больше, чем у Тараша, и эта операция сошла легко.
Когда женщины вернулись, он был одет.
Тамар и Каролина с восхищением оглядывали его.
— Совсем Эрамхут! — воскликнула Тамар.
Тараш посмотрел в зеркало и был поражен. Он походил на Эрамхута так, словно был его двойником.
Это сходство было ему на руку: не раз приходилось ему слышать, как Тамар говорила: «В жизни не видела мужчины красивее Эрамхута!»
Кроме того, Тараш верил, что человеческая душа эластична, что с годами человек, преображаясь, становится похожим на того, кого любит.
Он снова подошел к стенному зеркалу и ясно представил себе лицо Эрамхута, так искусно написанное неизвестным французским художником. Как знать! Может быть, его душа вселилась в Тараша?
Совсем чужим показался он себе в новом платье.
Отошел от зеркала, прошелся по комнате. И вдруг остро ощутил, что чоха вытеснила не только его парижский костюм, но и тот душевный мир, который он носил в себе еще час назад. Теперь он готов был задорно вскочить на Гунтера и вызвать на состязание в скачках весь свет!
Разве не доказывает это лишний раз, как сильна власть вещей над человеком?
Иным показалось ему все его существо. Даже походка изменилась, он ходил коротким военным шагом. В то время как он смеялся и шутил, в тайниках его сердца вставали образы детства, когда он, впервые надев чоху и несясь верхом на палке, воображал себя Эрамхутом.
Восхищенный Гвандж Апакидзе подошел к нему вплотную и туго затянул его свободно отпущенный пояс, как стягивают подпругу лошади, которой предстоит скакать по ухабам. Оторвав клочок от бумаги, валявшейся на столе, Гвандж послюнявил его и вдел в застежку пояса. Затем поправил ворот, одернул полы чохи и, собрав складки на боках, повернул Тараша.
— Бедани чуть морщит… — пробормотал он, словно оправдываясь.
— А что такое бедани?
— Эхо часть спинки у чохи, от лопаток до пояса. Повернув еще раз Тараша, хлопнул его по плечу:
— Ну вот, голубчик, теперь ты настоящий Эмхвари!