Затем перекинули меня в Ташкент, приставили к туркменам и таджикам, которые держались индо-персидских правил езды. Я их тоже окружил вахмистрами и корнетами и муштровал так, как муштровали в свое время меня самого.
Тут началась мировая война. Сперва назначили меня в Новочеркасск начальником кавалерии запаса. Стал я возиться с казаками, черкесами, кази-кумыками и лезгинами. У них кавказский способ езды. Их тоже надо было переучивать.
Но горцы — народ пылкий. Случалось, избивали вахмистров и корнетов, и я принужден был драть их розгами и ссылать в Сибирь.
Затем перебросили меня в Восточную Пруссию. Я вошел первым в Мемель и приказал гнать скот из заводских ферм Вильгельма. Режь его, ребята, ешь, пей, веселись, Джалагания, и ты Беселиа, и ты, Маан, и ты, Малазониа, Макацариа, Циклаури, Немсадзе, Жваниа!
После гибели армии генерала Самсонова в Мазурах я защищал русские границы от немцев, Я разгромил эскадрон пруссаков. Ни один не уцелел, чтобы, вернувшись, сообщить о гибели остальных.
На австрийском фронте, под страшным обстрелом, ворвался я с первой дивизией во Львов. Дрался и в окрестностях Перемышля. Трижды рубился с немецкой кавалерией в Пинских болотах и у Карпат. Три эскадрона немецких голубых улан были нами уничтожены до последнего человека.
Ну, а потом, сами знаете, пришли большевики и выскоблили русскую империю.
Царство небесное родителю! — добавил паромщик, поднимая рог…
— Мы, большевики, в царство небесное не верим, — сказал Арзакан.
— Да и я в него не верю… Верю я лишь в ад, в грехопадение. Одно правильно: рай и ад существуют только на земле. Каждый попадает в ад на этом свете по своей вине. Всю свою юность, все мои силы отдал я на служение романовской России, но когда она сгнила вконец, разложившийся труп ее выблевал меня из своей пасти, как Иону кит морской.
К старости даже изменника тянет на родину. И я, уже скрюченный ревматизмом инвалид, после бивуачной и походной жизни направился в Грузию, переодевшись в рваную солдатскую шинель. В Новочеркасске меня арестовали деникинцы: по моему виду решили, что я большевик. Но Новочеркасск взяли большевики и погнали деникинцев, как баранов. Я скрыл свое прошлое, — как старика меня пожалели и отпустили.
Я вернулся в Грузию. Здесь меня по доносу арестовали меньшевики; в двадцатом году выпустили на поруки.
Когда дела меньшевиков стали совсем плохи, а большевистская кавалерия уже перешла Безобдал, тогда мне и нескольким генералам предложили возродить кавалерию. Я с самого начала понимал, что это — бессмыслица: сформировать кавалерию в три месяца! Но выхода не было. Если с безумцем не согласишься, то наживешь в нем врага. Я согласился…
Зная, что в древней Грузии пользовались кавказскими седлами, я потребовал их в первую очередь. Английские седла годны лишь для европейских полей и равнин. Кроме того, в Европе кавалерия на каждом шагу пользуется понтонами и тоннелями; вдобавок, грунт европейских рек — песчаный, наши же реки — альпийского типа. Лошадям приходится преодолевать бурное течение, брать крутизны и обходить обрывы.
Я видел хевсурские скачки на таких спусках, где любая борзая разбила бы себе морду. Для такой езды годятся только кавказские седла.
Кац Звамбая вновь наполнил рог и подал его паромщику. Тот выпил, но так сморщился, будто ему дали понюхать серной кислоты.
— Какие там кавказские… меньшевики всучили нам английские седла. Нас послали в Сурам; меня самого разбирал смех, когда я привез туда вагон седел.
Ну, а дальше… сами знаете, как бесславно провалилась эта опереточная республика!
Как видишь, из-за любви к лошади я немало побродил по свету. Но не суждено человеку удержать то, что сильнее всего любишь. Я любил лошадей больше самого себя, а на руках, глядишь, осталась одна коза…
Арзакан и Кац посмотрели в угол. Седобородая коза кивала головой, как бы соглашаясь с тем, что говорил бывший генерал.
— Мне ее принес пастух года три назад. Он думал, что она все равно не выживет: такая была слабая, глаз открыть не могла… Я ее выходил, выкормил и сейчас пасу на ингурских лугах. Кормит меня на старости лет.
С изумлением смотрели отец и сын на паромщика, Кац Звамбая заговорил о скачках:
— В старину скачки устраивали лучше. Приедут, бывало, из Абхазии Шервашидзе, Эмхвари, Маан. Каждый со свитой молочных братьев. Мы, Звамбая, обычно сопровождали Эмхвари.
Арзакан вспыхнул.
— Князь, направляясь на скачки, — продолжал Кац Звамбая, — бывало, посадит на лошадь сына своей кормилицы…
— Как? — перебил паромщик.
— Правильней сказать, сын кормилицы не сидел, а стоял на крупе лошади, опираясь на молочного брата. И так они подъезжали к полю, где происходили скачки… Но вот пришли «они» и все разрушили.
Кац Звамбая никогда не говорил: большевики. Обращаясь к сыну, называл их: «ваши», обращаясь к другим — «они».
Много порассказал Кац Звамбая о прежних пирах, о скачках, о джигитовке, об охоте.
Блестя глазами, паромщик кивал головой.
— Который час? — чуть слышно спросил Арзакан.
— Еще рано, — ответил Кац.
Паромщик окинул взглядом сумы. Одна из них валялась как тряпка, зато другая была пуста только наполовину.
«Вина еще хватит», — с удовлетворением подумал паромщик и сказал:
— Уже за полночь.
Кац засмеялся, и Арзакан не мог понять — чему.
Паромщик уговаривал остаться, переждать до утра, а там обещал как-нибудь переправить… Но вообще-то говоря, вряд ли можно будет переехать на этой неделе: слишком осел канат.
Кац Звамбая еще раз наполнил рог, благословил путь-дорогу и угостил паромщика. Затем, положив рог в карман, забрал сумы и распрощался с хозяином.
Арзакан молча последовал за ним, понимая, что никакие просьбы не остановят старика.
Луна глядела с посветлевшего неба, белые облака расплылись по темной лазури.
Кац Звамбая, взглянув на звезды, повернулся в сторону Рухской крепости. Как рыцарь в шлеме, стояла она на холме. Туман на горах рассеялся. Хорошая будет погода во время скачек.
— Время к ужину, не позднее… — заметил Кац, не отрывая глаз от крепости.
Пока он затягивал подпруги, паромщик рассказывал:
— В прошлом году слышал я от проезжих людей, будто под стенами этой крепости шла когда-то война. По ту сторону стояли грузины, по эту — абхазцы и турки. Грузины тщетно пытались взять крепость… Наконец решено было кончить спор единоборством палаванов.
Грузины выставили некоего Чолокашвили, абхазцы — одного из Эмхвари. Чолокашвили был в летах, сед, а Эмхвари — безусый юноша.
Как раз там, где сейчас причал парома, встретились палаваны.
Эмхвари выхватил саблю, ринулся на противника и вдруг опустил оружие…
— Чего ты ждешь? — спросил Чолокашвили юношу.
— Жду, чтобы первым замахнулся старший.
Они расцеловались, как друзья.
— В старину боролись грузинские и абхазские дворяне, а сейчас — из-за чего враждовать грузинским и абхазским крестьянам? — сказал Арзакан.
Кац Звамбая насупился и, хлестнув по воздуху плетью, задел ею лошадь.
Паромщик не отрывал глаз от жеребца. Схватив коня за узду, он заставил его вытянуться на передних ногах и просунул между ними четыре пальца левой руки.
— Породистая лошадь. Будь светлее, сказал бы о ней больше… Откуда она?
— Не знаю. Наш отряд столкнулся с разбойниками. В схватке я убил главаря, — ответил Арзакан и вдел ногу в стремя.
Жеребец не стоял на месте. Паромщик обошел его и снова схватил за узду. Самолюбие абхазца было задето. Паромщик, поняв это, отпустил коня. Сняв с шеи изодранный башлык, он протянул его Арзакану.
— На что мне башлык?
— Послушай, я тебе гожусь в деды. Ингур обманчив, взглядом его не охватишь; если зарябит в глазах, закрой лицо башлыком.
— А как мне вернуть тебе назад?
— Будете же ехать обратно. А не придется, — тоже не беда.
Конь артачился, не хотел входить в воду. Но резкий удар плети заставил его решиться. Раздалось ржанье, похожее на мычанье буйвола, и жеребец грудью стал рассекать волны.
Некоторое время всадник слышал, как подковы стучат по неровному каменистому дну, затем глухой звук исчез. Пустившись вплавь, жеребец догнал опередившую его кобылу.