Тщетно Карл и Фридрих порознь и вместе со своими сторонниками пытались образумить Виллиха и Шанпера. Ничто не помогало. Доводы разума и логики только ожесточали их. Они не были ни достаточно образованны, ни предусмотрительны. Жизнь в эмиграции приводила их в отчаяние. Раскол среди членов Центрального комитета Союза становился неотвратимым, осложняя и без того трудные дни изгнанников.
Конрад Шрамм пришел к Марксу обедать, чтобы затем вместе с ним идти на заседание. Ничто в Конраде Шрамме не напоминало купца. Он скорее походил на романтического поэта. Худое лицо его было обрамлено копной длинных вьющихся волос, и глаза, очень ясные и блестящие, смотрели дерзко и мечтательно. Вспыльчивый, прямолинейный, подверженный смене настроений, он был страстно предан идее коммунизма и самому Марксу. Женни и дети любили Шрамма, радовались его посещениям. В их квартирке молодой человек чувствовал себя непринужденно и легко.
Карл встречал его обычно шутливым приветствием:
— Салют, юный романтик коммунизма, какие виды на погоду?
— Если вы имеете в виду сегодняшнее заседание, то я предвижу, какой ураган словесной пыли поднимет Виллих.
— Да, у Виллиха ведь, как он любит повторять, все всегда просто. Он шныряет по поверхности, не мучая себя ни изучением исторического и экономического материала, ни вообще глубоким мышлением. Он верит в наитие свыше, а для этого лучше иметь пустую башку. Таких демократических простачков сейчас появилось много. Шаппер уперся как осел. Это вполне первобытный коммунист, как его называет Энгельс. Беда в том, что, запутавшись вместе с Виллихом, он вообразил, что желаемое может сделаться действительным по мановению волшебной палочки.
После более чем скромного обеда и крепкого черного кофе Карл и Конрад собрались уходить. Женни настояла на том, чтобы Маркс взял с собой свой большой черный зонт.
Был ясный тихий день, каких немало бывает в сентябре на острове. Природа точно хочет дать людям возможность собрать силы, чтобы противостоять приближающимся туманам и слякоти. Но погоде в Лондоне нельзя довериться. И действительно, не успели они пройти по узким улицам квартала Сохо до Пиккадилли-серкус, где была стоянка омнибуса, как начался проливной дождь.
На заседание Центрального комитета явилось девять человек, в том числе Энгельс, Генрих Бауэр, Эккариус, Шаппер и Виллих.
Маркс заговорил первым. Он предложил перевести Центральный комитет из Лондона в Кёльн, передав его полномочия тамошнему окружному комитету. Решение должно было быть сообщено немедленно членам Союза в Париже, Бельгии, Швейцарии и Германии. Далее Маркс настаивал на выработке новым Центральным комитетом устава и создании в Лондоне двух округов Союза коммунистов, не поддерживающих отныне друг с другом никаких сношений и связанных только тем, что оба принадлежали к одной партии.
— Мои мотивы, — сдерживая возрастающее возбуждение, продолжал говорить Маркс, — следующие: на место универсальных воззрений «Манифеста» ставится немецкое национальное воззрение, льстящее национальному чувству немецких ремесленников. Вместо материалистического воззрения «Манифеста» выдвигается идеалистическое. Вместо действительных отношений главным в революции изображается воля. В то время как мы говорим рабочим: вам, может быть, придется пережить пятнадцать, двадцать, пятьдесят лет гражданской войны для того, чтобы изменить существующие условия и чтобы сделать самих себя способными к господству, им, вместо этого, говорят: мы должны тотчас достигнуть власти, или же мы можем лечь спать. Подобно тому как лжедемократы употребляют слово «народ», так употребляется ныне слово «пролетариат», — как пустая фраза. Чтобы претворить эту фразу в жизнь, пришлось бы объявить всех мелких буржуа пролетариями, то есть представлять мелких буржуа, а не пролетариев. На место действительного революционного развития пришлось бы поставить революционную фразу.
— Вы не станете отрицать, Маркс, что без воли нет победы? Спросите любого военачальника. Все, право, так просто. Надо разойтись, нам не по пути! — зычно крикнул Виллих.
Маркс посмотрел на него уничтожающим взглядом и продолжал, повернувшись к Шапперу, который ерзал на стуле и лихорадочно записывал что-то.