– Эндрю, как только вы признаете себя виновным, все кончено. Вы всегда можете поменять «невиновен» на «виновен», но не наоборот. Прошло уже двадцать восемь лет, половина улик могла растеряться, а половина свидетелей – умереть. У вас неплохой шанс на оправдательный приговор.
– Эрик, – Эндрю заглядывает мне в глаза, – ты же мой адвокат, верно?
Я совершенно не готов выступать его адвокатом; мне не хватает опыта, и мозгов, и уверенности в себе. Но я вспоминаю мольбы Делии. Вспоминаю ее незыблемую веру в то, что человек, некогда потерпевший фиаско во всех своих начинаниях, еще может стать героем.
– Значит, ты должен меня слушаться, верно?
Я не отвечаю на его вопрос.
– Эрик, я отдавал отчет в своих действиях тогда, двадцать восемь лет назад. И я прекрасно понимаю, что делаю сейчас. – Он тяжело вздыхает. – Я признаю свою вину.
– А вы не думали, как это скажется на Делии?
Эндрю долго смотрит на какой-то предмет у меня за спиной, прежде чем ответить.
– Только об этом я и думаю, – наконец говорит он.
Однажды, когда нам было по семнадцать лет, Делия мне изменила. Мы должны были встретиться у изгиба реки Коннектикут, мы часто там купались: заборчик из рогозы и тростника надежно прятал вас от посторонних взглядов, вздумай вы побаловаться со. своей девушкой. Я приехал туда на велосипеде, опоздав на полчаса, и услышал, как Делия беседует с Фрицем.
Буйные заросли мешали мне их рассмотреть, но их спор о карамельном батончике «О’Генри» – я слышал отчетливо.
– Его назвали в честь Хэнка-а Аарона, – настаивала она. Когда он в очередной раз делал хоумран, все им восхищались: «О Генри!..»
– Нет. Это в честь писателя, – возражал Фиц.
– Никто бы не стал называть конфету в честь писателя. Только в честь бейсболистов. «О’Генри», «Малышка Руфь»…
– А это назвали в честь дочки Гровера Кливленда.[8]
Я услышал визгливый смешок.
– Фиц, ты… ты не смей! – Всплеск воды: он сбросил ее в реку и упад сам. Прорвавшись сквозь тростник, я собрался уже было присоединиться к ним, когда у самого берега заметил, что Фиц и Делия целуются.
Не знаю, кто это начал, но точно знаю, что Делия положила этому конец. Оттолкнув Фица, она побежала за полотенцем и застыла, дрожа, в трех футах от моего укрытия.
– Делия, погоди! – крикнул Фиц, выбираясь на берет.
Я не хотел слышать ее слова, я боялся, что она скажет самое страшное. А потому молча удалился и поехал домой с рекордной скоростью. Остаток вечера я провел у себя в комнате – лежал в полумраке и представлял, что ничего не видел.
Делия так и не призналась в этом поцелуе, а я никогда о нем не вспоминал. Ни при ней, ни при ком-либо другом. Но в свидетеле важно то, что он видел, а не то, что сказал. И тот факт, что ты держишь случившееся в тайне, не отменяет самого случившегося, как бы ты ни старался в это поверить.
Когда я нахожу Делию, она наблюдает за стайкой ребятишек, ползающих по детскому городку.
– Ты же помнишь, что я ненавижу качели?
– Ну да, – бормочу я, не понимая, к чему она клонит.
– А знаешь почему?
Лет в восемь Делия сломала руку на качелях, и я всегда считал, что с того момента она их и ненавидит. Но когда я озвучиваю свою версию, она лишь мотает головой.
– Когда взлетаешь слишком высоко, цепи на полсекунды провисают, – говорит она. – И я всегда боялась, что упаду.
– А потом таки упала, – замечаю я.
– Отец обещал, что поймает меня, если это произойдет, – продолжает она. – А я была совсем еще ребенком, я ему верила. Но он не мог всегда быть рядом, хотя уверял, что будет. – Она смотрит, как маленькая девочка прячется под длинным серебристым языком горки. – Ты не сказал, что его держат в тюрьме.
– Ди, прежде чем все станет хорошо, должно стать хуже.
Она отходит от забора.
– Я могу с ним поговорить?
– Нет, – мягко отвечаю я. – Не можешь.
У нее, похоже, начинается истерика.
– Эрик, я не знаю, кто я, – говорит она сквозь слезы. – Я знаю одно: я не тот человек, которым была вчера, Я не знаю жива ли моя мать. Я не знаю, причиняли ли мне ту боль, о которой даже думать страшно. Не знаю, почему он решил, что после его поступка боль утихнет. Зачем было врать мне, если он не сомневался, что я его прощу? – Она качает головой. – Я не знаю, могу ли я теперь ему доверять. И смогу ли когда-нибудь. И еще… я не знаю, кому задавать вопросы.
– Милая…
– Нельзя просто взять и украсть ребенка! – перебивает она меня. – Что такого ужасного случилось тогда? Что это было, если я даже не могу этого вспомнить?
Я кладу руки Делии на плечо и чувствую бурю эмоций у нее внутри.
– Я пока не могу ответить на твои вопросы, – говорю я. – И твой отец – тоже. По закону я единственный человек, с которым он может общаться.
Она вскидывает голову, на лице ее написана неподдельная ярость.
– Тогда спроси у него, что случилось!
Хотя погода необыкновенно теплая для марта, Делия дрожит. Я снимаю куртку и укутываю ее.
– Не могу. Я его адвокат. Именно поэтому я считаю, что кто-то другой должен…
– Защищать его? – опережает меня Делия. – Человек, который воспринимает моего отца только как имя на корешке папки? Человек, которому плевать, осудят моего отца или оправдают, потому что это всего лишь рутинная работа?
Учительница созывает детей на площадке. Она протягивает им белую веревку с петельками, чтобы каждый ребенок взялся за свою. Эта миниатюрная копия каторги, где заключенные скованы одной цепью, поможет всем безопасно вернуться в школу, и никто не потеряется в пути.
– Он собирается признать свою вину, – сконфуженно говорю я.
– И что тогда будет?
– Его отправят прямиком в тюрьму.
Делия ошарашена.
– А это-то тебе зачем?!
– Мне это ни к чему. Я сказал, чтобы он воспользовался шансом на суде, но он не хочет.
– А кого-то вообще волнует, чего хочу я?!
Если я явлюсь в суд Аризоны в роли адвоката Эндрю, судья спросит у меня, а не у него. Сказав, что мой подсудимый невиновен, я пойду против воли своего клиента. А следовательно, Эндрю сможет уволить меня и нанять адвоката, который с радостью согласится на признание виновности, так как это – путь наименьшего сопротивления.
Если я скажу «невиновен», последует долгий, трудный суд, в ходе которого Делия должна будет выступить важным свидетелем.
Будучи единственным человеком, сопровождавшим Эндрю во время похищения, она вынуждена будет терпеть допросы с обеих сторон. И, несмотря на то что она моя невеста, меня могут посадить, если я открою ей подробности дела. Давление на свидетеля, осознанное или нет, расценивается как правонарушение.
Но станет ли она преступницей, если будет давить на меня?
Я осторожно глажу ее волосы.
– Хорошо, – обещаю я. – Невиновен.
Эндрю
Разве имеет значение, почему я так поступил?
У вас, должно быть, уже сложилось впечатление обо мне. Вы считаете, что по одному поступку, совершенному сто лет назад, можно судить о человеке в целом. Или же верите, что прошлое человека никак не связано с его будущим. Я представляюсь вам либо героем, либо монстром. Возможно, если я открою вам все обстоятельства, это изменит ваше мнение обо мне, но не изменит того, что случилось двадцать восемь лет назад.
Меня мучили кошмары. Иногда я брал трубку и успевал услышать голос Элизы, прежде чем мой номер могли бы засечь. Проходя мимо полицейской машины, я покрывался испариной. Когда кто-то из нашего дома престарелых выдвинул мою кандидатуру на пост члена муниципального совета, меня охватила паника – пока я не осознал, что прятаться лучше всего на самом видном месте. Никто не станет подозревать человека, который ведет себя так, будто у него нет секретов от окружающих.