– Так чем ты занимался на свободе, а?
Я отрываюсь от трапезы, но вилку по-прежнему держу на весу.
– Я руковожу домом престарелых.
– Это типа богадельня, да?
– С точностью до наоборот, – поясняю я. – Туда приходят активные пожилые люди и общаются друг с другом. Занимаются спортом, состязаются в шахматы, ходят вместе на бейсбол.
– Ни хрена себе! – присвистывает Монте. – А моя бабуля лежит в такой больничке, где ей просто дают кислород и ждут, пока она помрет. – Он достает ручку, кончик которой обструган и напоминает острие ножа, и начинает ковыряться под ногтями. – И давно ты этим занимаешься?
– С тех пор как переехал в Векстон, – говорю я. – Почти уже тридцать лет.
– Тридцать лет? – Монте недоверчиво качает головой. – Это ж, можно сказать, вся жизнь.
Я опускаю глаза на поднос.
– Не совсем, – говорю я.
Если бы мне разрешили тебе позвонить, вот что я сказал бы:
Как ты? Как дела у Софи?
У меня все нормально. Я сильнее, нем ты думаешь.
Мне жаль, что все так вышло.
Когда увидимся в Аризоне, я все объясню.
Я понимаю.
И ни о чем не жалею.
Фиц
Я не готов увидеть то, что вижу, свернув на улицу, на которой вырос у дома, где в детстве жил Эрик, стоят два телевизионных фургона откуда-то с окраин Бостона. К небольшому красно-кирпичному домику Эндрю Хопкинса выстроилась целая очередь репортеров, перед каждым из которых во всеоружии стоит оператор. Задача оператора – выкроить крохотный кусочек фона, чтобы всем казалось, будто других журналистов этот горячий сюжет не привлек. История, конечно, пальчики оближешь, и, сложись обстоятельства иначе, я сам сидел бы здесь, курил одну сигарету за другой и периодически прикладывался к термосу с кофе, ожидая, пока из двери высунется жертва.
Припарковавшись, я кое-как пробираюсь сквозь толпу представителей СМИ на собственный двор. Сейчас в этом доме живет гей-пара с удочеренной девочкой, и, должен сказать, моим родителям никогда не удавалось поддерживать сад в таком безукоризненном порядке. Однако за зарослями рододендронов, в уголке, остался отогнутый край проволочной ограды, за который можно потянуть и протиснуться аккурат во двор Делии. Там мы с ней прятали друг для друга записки и сокровища. Я без стука вхожу через черный ход.
– Ди? – кричу я. – Это я.
Не дождавшись ответа, я отправляюсь в кухню. Делия, согнувшись, стоит у стола с телефоном у уха. Она одета в джинсы и какой-то свитер явно с плеча Эрика; ее черные волосы свисают неопрятными космами, ноги босые. На полу восседает Софи в ночной сорочке и расставляет пластмассовых животных в армейские шеренги.
– Фиц! – говорит она, заметив меня. – Представляешь, а я сегодня не смогла пойти в школу, потому что машины не давали нам проходу.
– Вы не могли бы проверить еще раз? – говорит Делия в трубку. – Возможно, она записана как Э. Мэтьюс.
Я опускаюсь на колени возле Софи и подношу к губам указательный палец: тссс… Но Делия швыряет телефон и принимается ругаться как сапожник. Та самая Делия, которая когда-то чуть голову мне не открутила, стоило мне чертыхнуться в присутствии трехмесячной Софи. Я ловлю ее взгляд и вижу, что в глазах ее стоят слезы.
– Они должны были сообщить ей обо мне… О нас, о том, что мы живем в Нью-Гэмпшире. Но она не позвонила, Фиц. Не позвонила.
Этому можно найти множество объяснений: к примеру, она уехала из Аризоны, или ее еще не уведомили, или же она умерла. Мне, впрочем, не хватает смелости подсказать это Делии.
– Может, она боится, что ты не захочешь с ней разговаривать. После ареста отца и прочего… – говорю я минуту спустя.
– Я тоже так подумала. И поэтому решила… сама позвонить ей. Но вот в чем проблема: я не могу ее найти! Я не знаю, вышла ли она замуж повторно или оставила девичью фамилию… Я даже не знаю, какая у нее девичья фамилия! Она остается для меня загадкой.
Я заглядываю под стол.
– Софи, – говорю я, – я дам тебе доллар, если ты сбегаешь наверх и успеешь найти мамин фиолетовый лак для ногтей, пока я не закончу считать. Раз, два, три…
Девочка уносится метеором.
– Я не пользуюсь лаком для ногтей, – устало говорит Делия. – Правда? Вот это да! – Я делаю неуверенный шаг вперед. – Так что вы сказали Софи?
– Она видела, как полицейские уводят ее деда в наручниках. Что мне оставалось? – Делия покачивает головой. – Я сказала ей, что это такая игра. Вроде той, в которую мы играли, когда приехали копы. – Она закрывает глаза. – «Неприятности».
– А где Эрик?
– В своем офисе. Готовит бумаги к суду в Аризоне. – Она, запнувшись, медленно опускается в кресло. – И знаешь, что забавно? Я каждую ночь молилась, чтобы моя мать была жива. И, заметь, не только в детстве. Еще неделю назад. Например… когда Софи играла роль зуба в школьной пьесе о здоровом образе жизни, я хотела, чтобы моя мать это видела. Или когда я должна была выбрать основные блюда на свадьбу и не могла даже произнести половину названий в меню. Я часто воображала, что в больнице что-то напутали и что моя мать рано или поздно придет и скажет, что произошла чудовищная ошибка. И вот что бывает, когда твои желания исполняются: мать-то у меня появилась, зато я теперь не знаю, кто я. Не знаю, когда у меня настоящий день рождения. Не знаю даже, действительно ли мне тридцать один год. Я думала, что знаю своего отца… и тут выясняется, что он – самый главный обманщик.
– Он остается тем человеком, с которым ты выросла, – осторожно говорю я, на цыпочках продвигаясь по минному полю ложных утешений. – Он тот же, кем был вчера.
– Ты так считаешь? – отвечает Делия. – У нас с Эриком случались довольно непростые ситуации, но мне никогда и в голову не приходило схватить Софи и убраться куда подальше, чтобы он ее больше не увидел. Я не могу представить, что может заставить человека так поступить. А вот мой отец, похоже, смог это сделать.
Я по собственному опыту знаю, что мы далеко не всегда понимаем и принимаем выбор, сделанный нашими близкими. Однако продолжаем их любить. Дело не в понимании. Дело в прощении.
Но на то, чтобы узнать это, мне понадобилась вся жизнь. И куда это меня привело? А привело это меня к тому, что попроси Делия меня прыгнуть в океан – и я уже напяливаю резиновые сапоги. Некоторые уроки невозможно преподать – их можно только усвоить.
– Не сомневаюсь, у него были на это причины, – говорю я. – И я уверен, что он хочет с тобой поговорить.
– И что тогда изменится? Все станет как прежде? Я почему-то сомневаюсь, что мама будет приходить к нам на обед по воскресеньям и мы вместе будем хохотать над старыми добрыми временами. И я не знаю, как теперь смогу слушать его и не подозревать в каждом слове подвох. – Она начинает плакать. – Если бы этого ничего не произошло… Лучше бы я ничего не знала…
Секунду поколебавшись, я заключаю ее в объятия: я всегда осторожен в прикосновениях к Делии, каждое из них дается мне дорогой ценой. Я чувствую, как ее сердце бьется возле моего – они словно сокамерники, говорящие сквозь тюремную стену. Я лучше, чем ей кажется, познал неизгладимость истории. Можете ее маскировать, можете штопать и чистить ее поверхность, но вы никогда не забудете, что под нею скрыта.
Я – законченный эгоист! – наклоняюсь, чтобы вдохнуть аромат ее волос. Делия рассказывала мне, что запах каждого человека уникален, как снежинка. Если бы мне завязали глаза, я нашел бы Делию по запаху. Она пахнет лилиями, и снегом, и свежескошенной летней травой – это одеколон моего детства.
Она делает неосторожное движение, касаясь моих губ нежнейшей кожей чуть ниже уха, и этого достаточно, чтобы я отскочил как ошпаренный. Я знаю, каково это, когда ты просыпаешься, полагая, что можешь набрать актеров на главные роли в своей жизни, и тут же осознаешь, что сам находишься в зрительном зале. Пьеса Делии резко изменилась посредине акта, и хотя бы я должен остаться ее постоянной величиной. Она всегда доверяла мне починку любого неисправного предмета: севшего аккумулятора в машине, затопленного погреба, разбитого сердца. На устранение этой поломки мне явно не хватит мастерства, но я все же постараюсь ее спасти. Сейчас я буду положительным героем. И совсем скоро Делия поймет, что отрицательным я тоже могу быть.