Заключение: пациент доставлен на прием к главврачу в стабильном состоянии. После введения 2 мг мидазолама внутривенно пациентке полегчало, однако она выразила беспокойство, когда доктор Янг попытался раздеть ее с целью оказания полноценной помощи. Противоядие не было доступно. Дополнительные дозы мидазолама не помогли, потому было принято решение ввести пациентке наркоз для проведения интубирования. Из-за обильной секреции орально-трахеальное интубирование не представлялось возможным, потому была успешно осуществлена крикотиротомия. Пациентку поместили в детское отделение интенсивной терапии, где представитель педиатрического хирургического отделения провел последующую трахеотомию. В течение трех суток пациентка была подключена к аппарату искусственного дыхания. Анализ мочи также выявил инфекцию мочевыводящих путей, о чем было сообщено сотрудникам детского отделения интенсивной терапии.
– Я ничего не понимаю, – бормочет Делия.
– Ты не могла дышать, – говорю я, пробегаясь глазами по карточке. – Поэтому врачи сделали надрез в твоем горле и подключили к машине, которая дышала за тебя.
Я читаю ниже:
Был отправлен запрос на присутствие работника социальной службы, так как мать находилась в состоянии алкогольного опьянения. Отец уведомлен.
А вот и доказательство, черным по белому, что медики сочли Элизу Хопкинс слишком пьяной, чтобы позаботиться о собственном ребенке.
Делия в изумлении смотрит на меня.
– Поверить не могу, что забыла все это.
– Ты была совсем маленькой, – оправдываю ее я.
– Но я могла хотя бы запомнить, что провела три дня в больнице. Что я дышала через респиратор. Что дралась с врачом. Ты только посмотри, Эрик: они вынуждены были вколоть мне успокоительное.
Она неожиданно встает и спрашивает в регистратуре, где находится ДОИТ. Потом без лишних колебаний входит в кабинку лифта и уезжает вверх.
Конечно, там теперь все иначе. На стенах яркими красками нарисованы аквариумы и принцессы из диснеевских мультиков, на окнах переливаются радуги. По коридорам родители возят детей под капельницами, за закрытыми дверями плачут младенцы.
Из соседнего лифта выходит, закрывая лицо связкой воздушных шаров, медсестра в красно-белой форме: доброволец, без специального образования. Шары она заносит в палату напротив нас, пациентка – маленькая девочка.
– Может, привяжем их к кровати, – предлагает медсестра, – и посмотрим, удастся ли взлететь.
– У меня шариков не было, – бормочет Делия. – Их нельзя проносить в отделение интенсивной терапии. – Она стоит передо мной, но могла бы с тем же успехом находиться в тысяче миль отсюда. – Вместо шариков он принес мне конфету… Леденец в виде скорпиона. И сказал, чтобы я укусила его в отместку.
– Твой папа?
– Вряд ли. Звучит, конечно, нелепо, но, по-моему, это был Виктор. Или кто-то похожий. Похожий на нынешнего мужа моей матери… – Она озадаченно качает головой. – Он просил никому не рассказывать, что проведывал меня.
Я смущенно переступаю на месте.
– Если скорпион укусил меня в семьдесят шестом году, значит, родители были еще женаты. – Делия поднимает глаза. – А что… Что, если у мамы был любовник?
Я молчу.
– Эрик, ты меня слышишь?
– Был.
– Что?
– Твой отец мне все рассказал.
– Но почему ты не сказал об этом мне?
– Не мог.
– Ты еще что-то скрываешь?
Вспоминаются сотни секретов: наши разговоры с Эндрю, показания учительницы из подготовительной группы, куда ходила Делия. И все эти секреты лучше не раскрывать – лучше для Делии, хотя она, пожалуй, поспорила бы с этим.
– Ты сама попросила меня защищать твоего отца, – напоминаю я. – Если я буду пересказывать тебе все, о чем он говорит, меня отстранят от дела, а то и вовсе лишат лицензии. Так что выбор за тобой, Делия. Кто для меня должен быть важнее: ты или он?
Я слишком поздно одумываюсь – она, не говоря ни слова, проскакивает мимо меня и исчезает в сплетении больничных коридоров.
– Подожди, Делия! – кричу я, настигнув ее уже в лифте и успев только просунуть руку между створками. – Подожди! Я все тебе расскажу, обещаю!
Прежде чем двери закрываются, я вижу ее глаза, и их светло-коричневый цвет кажется мне цветом разочарования и горькой обиды.
– Да поздно уже начинать, – говорит она.
Таксист высаживает меня у офиса «Хэмилтон и Хэмилтон», но, вместо того чтобы войти, я сворачиваю налево и бесцельно брожу по улицам Феникса. Я ухожу достаточно далеко, чтобы фешенебельные витрины пропали из виду, а на углах появились стайки подростков в приспущенных штанах, наблюдающих за машинами невозмутимыми желтыми глазами. На пути мне попадается заколоченная досками аптека, магазин париков и киоск с надписью «Обналичиваем чеки» на всех языках мира.
Делил права. Если мне удалось скрыть то, что рассказывал Эндрю, от нее, то и скрыть от адвокатской коллегии то, что я скажу ей, не составит труда. И неважно, что с точки зрения юридической этики я не имел права посвящать Делию в подробности дела ее отца и ее собственной прошлой жизни. Неважно, что я дал слово судье Ноублу и Крису Хэмилтону, моему поручителю в штате Аризона. Важно лишь то, что этика – это завышенные стандарты, а любовь – это высшая истина. В конечном итоге, кому ты нужен, будь ты хоть самым образцовым адвокатом? На надгробном камне этого не напишут. Там напишут слова людей, которые тебя любили и которых любил ты.
Я захожу в ближайший магазин и окунаюсь в свежие волны кондиционера. Я сразу узнаю дрожжевой запах картонных коробок и звяканье кассового аппарата. Один шкаф доверху заставлен изумрудными бутылками заграничных вин, а вся задняя стена представляет собой панораму джина, водки и вермута. Пузатые бренди сидят рядком, как маленькие Будды.
Я заглядываю в угол, отданный на откуп различным сортам виски. Продавщица кладет бутылку «Мейкерз Марк» в бумажный пакет и протягивает мне сдачу. Выйдя из магазина, я отвинчиваю пробку. Я подношу горлышко к губам, запрокидываю голову – и смакую этот первый глоток, благословенную анестезию.
Как и ожидалось, этого хватает, чтобы туман у меня в голове рассеялся и там осталось одно-единственное чистосердечное признание: даже если бы я мог рассказать все Делии, я бы не стал этого делать. Эндрю уже столько недель пытался донести до меня эту простую мысль: проще скрыть правду, чем причинить ей боль.
Так что же получается: я провинился… или заслуживаю восхищения?
В конце концов, правота – категория относительная, а некоторые правила созданы для того, чтобы их нарушать. Вот только как быть с теми правилами, которые по стечению обстоятельств зафиксированы в законодательстве?
Я наклоняю бутылку и выливаю ее содержимое в канализационную решетку.
Шансы, конечно, мизерные, но я, похоже, только что придумал, как спасти Эндрю Хопкинса.
Делия
Когда я подъезжаю к маминому дому, нервы мои уже на пределе. Фиц лгал мне, Эрик лгал, мой собственный отец лгал. Как это ни смешно, но мать – моя последняя надежда. Мне нужен человек, который скажет то, что я хочу услышать: что она любила моего отца, что я ошиблась с выводами, что правда далеко не всегда очевидна.
Мне не открывают, и я вхожу в незапертые двери. Иду на ее голос, доносящийся из коридора.
– Как тебе? – спрашивает она.
– Гораздо лучше! – отвечает какой-то мужчина.
Заглянув внутрь, я вижу, как мама осторожно завязывает узлом шелковый шнурок на шее молодого парня. Тот, заметив меня, едва не падает со стула.
– Делил! – восклицает мама.
Лицо парня заливается багрянцем: он, похоже, до ужаса смущен тем, что его застукали с мамой, пусть и одетого.
– Подожди, – говорит она. – Мы с Генри практически закончили.
Парень лихорадочно выворачивает карманы в поисках кошелька.
– Спасибо, донна Элиза, – бормочет он, стыдливо тыча ей десятидолларовую банкноту.