– Нельзя всю жизнь сидеть на одном месте. Даже если не шевелишься, мир вокруг тебя претерпевает изменения. Кое-кто считает, что здесь началась засуха, но хопи говорят, что hisatsinom исполняли предсказание, согласно которому они должны скитаться сотни лет, прежде чем смогут вернуться в мир духов.
На тропу, по которой мы пришли сюда, уже выползают первые туристы-муравьи.
– А тебе никогда не казалось, что ты смотришь на все вверх тормашками? – спрашивает Рутэнн.
– В смысле?
– Что, если похищение – это еще не вся история Делим? Что, если исчезновение было не самым важным событием в твоей жизни?
– Что же может быть важнее?
Рутэнн поднимает лицо к солнцу.
– Возвращение, – говорит она.
Резервация хопи – это крохотный пузырек внутри гигантской резервации навахо, раскинувшейся тремя длиннолапыми плоскогорьями в шести с половиной тысячах футов над уровнем моря. Издалека они похожи на оскал великана, вблизи – на жидкое тесто, льющееся из невидимого кувшина.
Почти двенадцать тысяч хопи живет в мелких деревушках одна из которых, Сиполови, расположена во Второй Месе. Оставив машину, мы взбираемся на холм, усеянный глиняными черепками и костями. Рутэнн объясняет, что это давняя традиция – закапывать еду в золу у основания дома, чтобы не голодать в тяжелое время. На гребне холма расположена пыльная квадратная площадка, по периметру облепленная одноэтажными домишками. Взрослых нигде не видно, только трое ребятишек чуть старше Софи время от времени выскакивают из тени между жилищами, чтобы снова скрыться там подобно призракам. Двое псов тщетно пытаются догнать свои хвосты. На крыше одного дома сидит орел, у лап его покоятся чаши и ярко разрисованные деревянные игрушки.
Из окон доносится музыка: записи народных песен, мультфильмы, реклама. В Сиполови, в отличие от многих других деревень, проведено электричество. Рутэнн рассказывает, что в Олд Орайби, например, старейшины отказались принимать дары от pahanas, поскольку боялись, что те потребуют что-то взамен. Водопровод здесь появился только в восьмидесятых годах, а до того воду носили ведрами из источника на вершине плоскогорья. Иногда во время дождя в здешних лужах еще можно увидеть рыбу.
Рутэнн берет меня под руку.
– Идем, – торопит она. – Вильма уже заждалась.
Вильма – это мать Дерека, который танцевал с обручами пару недель назад. Не смея ослушаться, я направляюсь вслед за Рутэнн в небольшой, на одно окно, каменный домик на краю площадки. Она без стука открывает дверь, выпуская наружу густой запах рагу и кукурузы.
– Вильма, – говорит она, – у тебя что, noqkwivi пригорело?
Вильма оказывается моложе, чем я ожидала, – ей всего лет на пять-шесть больше, чем мне. Когда мы входим, она как раз пытается причесать маленькую девочку, которая напрочь отказывается сидеть спокойно. Заметив Рутэнн, Вильма расплывается в улыбке.
– Да что может эта тощая старуха вообще знать о еде? – восклицает она.
В доме полно женщин в халатах всех цветов радуги. Многие из них похожи на Вильму и Рутэнн: должно быть, сестры или тетки. На белых стенах развешаны куклы кацина, о которых Рутэнн мне когда-то рассказывала, а в углу стоит телевизор, увенчанный вазой с цветами из бумажных салфеток.
– Чуть не опоздала! – укоризненно качает головой Вильма.
– Ты же знаешь, я никогда не опаздываю, – отвечает Рутэнн. – Если обещала прийти, пока кацины еще здесь, значит, приду.
Женщины переходят на стремительное, журчащее наречие хопи, и я не понимаю ни слова. Я жду, пока Рутэнн меня представит, но этого не происходит, и что самое странное – никого такое положение вещей, похоже, не удивляет.
Непоседливая девочка наконец причесана и подходит к Софи. Говорит она на безупречном английском.
– Хочешь порисовать?
Софи нерешительно отрывается от меня и, кивнув, следует за девочкой в кухню, где их ждет чашка с мелками. Они принимаются рисовать на квадратах коричневой бумаги, вырезанных из продуктовых пакетов, я сажусь рядом с пожилой женщиной, которая плетет блюдо из листьев юкки. В ответ на мою приветливую улыбку она лишь хмыкает.
Дом представляет собой причудливую комбинацию прошлого и настоящего. Я вижу каменные чаши, в содержимое которых женщины добавляют перемолотую вручную голубую кукурузу. Вижу молитвенные перья вроде тех, что привязаны к паловерде Рутэнн или рассыпаны по Ореховому каньону. Но пол здесь застелен линолеумом, пьют здесь из пластиковых стаканчиков, а столы накрыты синтетическими скатертями. У пластмассовой корзины для стирки сидит девочка-подросток и покрывает ногти на ногах ярко-алым лаком. Два мира трутся здесь друг о друга, и для всех присутствующих, похоже, не составляет труда усидеть на них, как на двух стульях.
Рутэнн с Вильмой о чем-то спорят – я понимаю это по интонации, по возросшей громкости и пылкой жестикуляции. Внезапно раздается пронзительный вопль – это ухнула сова, я помню этот звук по лесным прогулкам в Нью-Гэмшпире. Женщины тревожно перешептываются и выглядывают в окно. Вильма говорит что-то на языке хопи, но я готова поклясться, что это означает «Говорила же я тебе!».
– Идем, – велит Рутэнн, – я покажу тебе окрестности. Софи, судя по всему, увлечена рисованием, потому я покорно выхожу вслед за Рутэнн.
– Что происходит? – спрашиваю я.
– На завтра назначена церемония Niman, в переводе – Домашний Танец. Это последний танец, прежде чем кацины вернутся в мир духов.
– Я имела в виду, что с Вильмой? Наверное, не следовало мне ехать сюда…
– Она не из-за этого злится, – успокаивает меня Рутэнн. – Дело в сове. Услышать сову – плохая примета, кому же это понравится.
Мы уже прошли до конца тропинки, ведущей от площадки, и очутились около небольшого домика из шлакоблоков. Из трубы вырывается язычок дыма. Рутэнн смотрит на него, приложив руку ко лбу.
– Здесь я жила, когда была замужем.
Я думаю о своей свадьбе, отложенной на неопределенной срок из-за суда.
– Не знаю даже, поженимся ли мы теперь с Эриком.
– У хопи на это уходит несколько лет. Сначала – церковь, чтобы вздохнуть с облегчением, потом ищешь себе жилье, но это тоже быстро, а годы идут на пошив tuvola – подвенечных платьев, за это отвечают дядья жениха. Вильма успела уже родить Дерека, когда подоспела ее свадьба. Ему было три года, он шел рядом с матерью.
– Расскажи о самой церемонии.
– Ох, очень это трудоемкое дело! Надо отблагодарить семью жениха за платье – подарить им множество плетеных тарелок и наготовить кучу еды. – Рутэнн улыбается. – За четыре дня до свадьбы я переселилась к свекрови. Сама я постилась, но готовить должна была на всю семью – это такое испытание, чтобы проверить, достойна ли я их мальчика, за которым по закону была замужем уже три года. Еще есть такая традиция: тетки жениха по отцовской линии приходят в гости и швыряют грязью в теток по материнской линии, и все жалуются на жениха и невесту… Но это все шутки вроде тех безумных мальчишников и девичников, которые принято устраивать у pahanas. A потом в торжественный день я надела белое платье, сшитое дядьями Элдина. Очень красивое: всюду кисточки, тесемки, одна другой мельче, как палки, на которые я буду опираться в старости, все ближе и ближе к земле, пока не коснусь ее лбом.
– А зачем второе платье?
– Его ты наденешь в тот день, когда будешь умирать. Встанешь на обрыве в Большом Каньоне, разложишь платье, влезешь в него – и взмоешь к небу, как облако. – Рутэнн косится на свою левую руку: она по-прежнему носит обручальное кольцо. – Вы, pahanas, репетируете свою свадьбу, а для нас свадьба – это репетиция всех оставшихся дней жизни.
– Когда умер Элдин? – спрашиваю я.
– В засуху восемьдесят девятого года. – Рутэнн покачивает головой. – Я думаю, духи специально его выбрали, такого крупного: знали, что только он сможет принести нам дождь. В ту ночь, когда он вернулся, я стояла на пороге этого дома. Я запрокинула голову, открыла рот и постаралась выпить столько его капель, сколько смогла.