Мне тяжело дышать, мне тяжело найти логику во всем этом.
– Из него не стреляли.
Райделл и бровью не ведет.
– Самопалы баллистической экспертизе не подвергают, – говорит детектив. – И вы как образованный человек должны об этом знать.
Я сглатываю ком в горле.
– Мне хотелось бы поговорить со своим адвокатом.
Мне дают телефон на длинном проводе, и я под присмотром Райделла набираю мобильный номер Эрика. Я делаю три попытки, и всякий раз механический голос сообщает, что абонент временно недоступен.
Мне уже кажется, что в это предложение укладывается вся моя жизнь.
Меня отправляют в камеру, поскольку допрашивать меня без Эрика не имеют права. Но слухи все равно доходят, пусть я и один. Флако бахвалился перед своими дружками-бандитами: дескать, белым парням кишка тонка такое учудить. Большие juevos есть только у чиканос. А следаки лучше бы допросили реальных парней, убивших этого ниггера.
Через сорок восемь часов после смерти Компактного (в течение которых мне так и не удается дозвониться до Эрика) детективы вызывают на допрос Флако. Во время допроса Флако достает самопал, спрятанный под мошонкой на время обыска, и отдает его детективу Райделлу.
Все вроде бы сходится – все, кроме одного момента, очевидного для обитателей блока В и ускользнувшего от полиции: в тюрьме все точно знают, где чье оружие. Компактный делал самопал* – тот, который уже нашли в нашей камере. В нашем блоке самопалов было всего два, и второй принадлежал Стиксу – тот самый, из которого он хотел подстрелить меня на спортплощадке.
У Флако же оружие было всего одно, и не самопал, а заточенная зубная щетка.
Я вспоминаю слова Компактного, что Флако, дескать, не справился с первым заданием. Убийство Компактного поможет ему сохранить лицо и доказать, что он достоин принадлежать к мексиканской мафии. А раз уж Флако знает, что сидеть ему в любом случае долго, он, возможно, предпочел сидеть как уважаемый человек.
Вот только как он заполучил самопал Стикса?
На следующий день меня снова приводят в убойный отдел к детективу Райделлу.
– Барий, – говорю я с порога. – И соединения сурьмы. Даже если эксперты не могут проследить связь между пулей и стволом, можно провести анализ нагара.
– Или крови, поскольку для лучшего результата самопал нужно прижать к голове жертвы. – Он подается вперед. – У меня два самопала. В одном на конце ствола нашли следы крови. По странному совпадению на этом же стволе обнаружены химические вещества, которые остаются после выстрела пулей двадцать второго калибра. То есть именно такой, какой вышибли мозги вашему сокамернику. Второй самопал был спрятан в вашей камере.
Я откидываюсь на спинку стула. У меня нет сил ответить детективу, когда он говорит, что я больше не являюсь подозреваемым в этом преступлении.
Меня снова переводят в общий режим, на этот раз на второй уровень, и селят с парнем по кличке Фундук. Фундука отличает привычка выдергивать собственные волосы и переплетать их в макраме с нитками из одеяла. Впрочем, лучше уж так: пусть Флако изолировали, черные меня защищать больше не будут, а мой статус среди белых не претерпел никаких изменений. Интересно, сколько человек может продержаться без сна; еще интереснее, сколько ночей мне понадобится, чтобы подготовить заточку.
Я перестал разговаривать, потому что больше не могу доверять привычным словам. Они далеко не так стабильны, как кажется. Возьмите, например, «освобождение»: его запросто можно перестроить в «божью воду», «свет жида» или «вену дождя». «Тюрьма Мэдисон-Стрит» становится «вытри нос, мудак» или «дураку тюрю не есть». «Делия Хопкинс» может оказаться «я ли это или кино?» или «скинь хвост с ели». А что же «Эндрю Хопкинс»? Встряхните это имя как следует и найдете «скоро хэппи-энд», «дарю обноски», «сын хоря».
Не успеваю я провести на новом месте и суток, как меня опять переводят. Один арестант попросил поменять ему соседа, потому что тот его запугивал. Зовут этого грозного парня Деревенщина. И он изъявил желание поселиться именно со мной – на том основании, что мы-де старые друзья.
Никакие мы не друзья. Я с ним даже не знаком. Могу лишь предположить, что он знает о «фене» и думает поживиться сам. Когда я вижу Деревенщину, он оказывается совсем еще мальчишкой: желтые волосы, зубы торчком.
– Надеюсь, ты не возражаешь, приятель? Этот парень… он ужасно вонял. Месяца три, наверно, в душ не ходил. А я знал, что тебя засунули к этому волосодеру, вот и подумал: авось согласишься.
Деревенщина любит поболтать. Он перескакивает со сравнительных характеристик тракторов разных моделей на штат Небраска, где производят хорошие консервы, и заканчивает тирадой о заколках, которые он воровал у изнасилованных им девушек и прятал в прогнившем дупле сосны. Чаще всего я просто смотрю на верхнюю койку. «Деревенщина. Дни Венеры, всенощное ведро». Я считаю, сколько раз на блоке кашлянут после отбоя. Я делаю все, что в моих силах, чтобы не заснуть, и мне кажется, что у меня это получается, пока не просыпаюсь среди ночи с зажатыми ноздрями и ртом. На лицо мое давит рука Деревенщины. Я отчаянно размахиваю руками и ногами, пытаюсь ухватиться за его запястья, но он стоит сзади… и перед глазами у меня уже мелькают разноцветные звездочки.
– Просыпайся, негролюб! – шепчет Деревенщина. – Не надо было отказываться, когда Братство предлагало тебя выкупить. Этого оказалось достаточно, чтобы ребята сверху дали мне зеленый свет на убийство. – Его ладонь трется о мои зубы. – Братишка доложил, что этот ниггер даже ничего не успел понять.
Значит, Компактного убил его братишка? А как же Флако?
– Все так легко получилось, аж скука берет. Особенно когда латинос сам вызвался спрятать пистолет. Но Флако никого не предупредил, что возьмет вину на себя, чтобы умаслить мексиканцев. За все должен был ответить ты.
Деревенщина наклоняется ко мне.
– Братишка просил тебе еще кое-что передать, – говорит он и раздвигает пальцы у меня в горле достаточно широко, чтобы я начал задыхаться. Затем целует в губы – и тотчас отвешивает звонкую пощечину. Течет кровь.
– Я не знаю твоего брата! – прокашлявшись, в ужасе выдавливаю я.
– Он, наверное, не успел рассказать тебе, почему его так прозвали, – говорит Деревенщина. – С другой стороны, такой умник, как ты, должен бы знать, что в Небраске течет река Стикс.
Эрик приезжает на рассвете. В моем сломанном носу еще торчат ватные комочки, любезно предоставленные работниками медпункта. Один глаз у меня заплыл, и я ничего им не вижу. Горло саднит от криков, которыми я пытался вызвать охрану. Когда я вхожу в комнату для свиданий, Эрик встает со стула.
– Я знаю, что меня трудно было вызвонить… в последние пару дней. Навалилось много… Черт возьми, Эндрю! – Заметив, в каком я состоянии, он бледнеет. – Мне не сказали…
– Я не могу больше здесь оставаться! – Я едва не визжу. – Вытащи меня отсюда!
– Эндрю, суд начинается через…
– Я не вернусь в эту камеру, Эрик!
Он кивает.
– Хорошо. Я не уйду, пока вас не переведут в изолятор.
Слова его проливаются бальзамом на сердце. Только это я и хотел услышать. Неожиданно для себя самого я падаю на колени.
Вряд ли я когда-нибудь плакал перед Эриком. Вряд ли я плакал перед кем-нибудь вообще – первый раз это случилось два дня назад. Ты становишься сильнее, потому что от тебя этого ожидают. Ты становишься увереннее в своих силах, потому что рядом с тобой слабый. Ты превращаешься в человека, в котором нуждаются другие.
– Эндрю… – говорит Эрик, и по его голосу я понимаю, как ему за меня стыдно. Но в отличие от него я знаю, что до дна еще падать и падать.
– Я больше не могу, – говорю я.
– Я знаю. Я поговорю с…
– Вообще не могу, Эрик, в принципе. Я не могу сидеть в тюрьме! – Не вытирая слез, я заглядываю ему в глаза. – Если я сяду, меня тоже убьют.