– Эти возлияния сказывались на ваших отношениях с дочерью?
– Мне хочется верить, что она знала, как сильно я ее люблю. Я помню ее только счастливой.
– Миссис Васкез, вы алкоголичка?
– Да. – Мать смотрит присяжным в глаза. – Да, и всегда ею буду. Но последние двадцать пять лет я не пью.
Мама Эрика порой уезжала на несколько недель. Он говорил, что она навещает сестру, но позже я узнала, что никакой сестры у нее нет. Однажды, когда мы были еще совсем маленькими, он признался, что без нее ему лучше. Я подумала, что он сошел с ума. Как ребенок, уверенный, что его мать мертва, я бы предпочла самую несовершенную, лишь бы живую.
И ни с того ни с сего я вдруг вспоминаю, что мама оставила меня первой.
Обернувшись, я вижу, что Фиц о чем-то перешептывается с сидящим позади меня мужчиной. Судя по всему, он просит поменяться с ним местами. Когда он извлекает из кошелька двадцатидолларовую купюру, мужчина наконец встает.
– Успокойся! – говорит Фиц и сжимает мою руку в своей.
Эрик начинает перекрестный допрос. Интересно, кого он видит, когда смотрит на мою мать. Меня? Или свою мать?
– Миссис Васкез, вы сказали, что помните Делию исключительно счастливой.
Я понимаю, что он называет меня Делией, чтобы напомнить всем присутствующим, кто я есть на самом деле.
– Да.
– Но вы же не все помните из тех времен, верно?
– Я хотела бы помнить больше. Мне не посчастливилось видеть, как она растет.
– В младенчестве вы ей тоже не уделяли особого внимания, – парирует Эрик. – Правда ли, что в семьдесят втором году вас арестовали за вождение в нетрезвом виде?
– Протестую, Ваша честь! – выкрикивает Эмма.
Они с Эриком подходят к судье, но микрофон улавливает лишь обрывки их беседы.
– Ваша честь, этот арест уже покрылся морщинами от старости! Он был сделан еще до рождения Бетани Мэтьюс и потому не имеет никакого отношения к делу.
– Руководствуясь статьей шестьсот девятой, я подвергаю сомнению надежность свидетеля ввиду имевшего место ранее судебного преследования. И если подойти к вопросу с формальной точки зрения, Ваша честь, Бетани Мэтьюс, будучи двухмесячным зародышем, присутствовала-таки при совершении правонарушения.
– Мистер Тэлкотт, надеюсь, вы не рассчитываете начать здесь дебаты о правах нерожденных детей? – сурово интересуется Ноубл. – Протест принят. Дамы и господа присяжные заседатели, прошу вас не принимать к сведению все, что вы только что услышали.
Но от всякого камня, брошенного в воду, расходятся круги. И продолжают расходиться, когда камень ушел на дно. Бывали ли еще случаи, когда мама водила машину в нетрезвом виде и брала меня с собой? Не всегда же ее ловила полиция…
– Миссис Васкез, – продолжает Эрик, – однажды, когда вы были с дочерью дома вдвоем, ее ужалил скорпион, не так ли?
– Да.
– Вы не могли бы рассказать нам, как это произошло?
– Ей было года три. Она полезла рукой в почтовый ящик, а там сидел скорпион.
– Вы попросили трехлетнюю дочь забрать почту?
– Я не просила, она сама решила это сделать.
– Возможно, вы не просили ее, потому что лежали без сознания, перебрав с выпивкой.
– Я, если честно, не помню…
– Да? Тогда позвольте освежить вам память. Мне можно подойти к свидетелю? – Он отдает маме папку с пометкой «Улика А, обвиняемый». – Вы узнаете этот документ, миссис Васкез?
– Это медицинская карточка из больницы Скоттсдейла. Эрик указывает вниз страницы.
– Вы не могли бы прочесть это предложение вслух? Для присяжных.
Она кусает губы.
– Мать явилась в состоянии алкогольного опьянения.
– Эти записи ведут люди с медицинским образованием, – напоминает Эрик. – Как вам кажется, они вправе определять, кто пьян, а кто нет?
– В тот вечер никто у меня анализов не брал, – отвечает мама. – Они должны были лечить Бетани, и все.
– Большая удача – учитывая, что, когда ее доставили в больницу, она уже не дышала.
– Ее организм очень резко среагировал на яд.
– Настолько «резко», что она провела четыре с половиной часа в реанимации?
– Да.
– Настолько «резко», что ей понадобилась трахеотомия, чтобы возобновить дыхательный процесс?
– Да.
– Настолько «резко», что три следующих дня она провела в больничной палате, причем врачи постоянно говорили вам, что она может и не выжить?
Голова мамы опускается все ниже.
– Да.
– Вы пили в тот вечер, когда Делил должна была вернуться от отца?
– Да.
– В котором часу вы начали?
– Не помню.
– Вы уже тогда жили с Виктором?
– Да, но его дома не было. Он, по-моему, был на работе.
– И во сколько вы его ожидали домой?
– Это было очень давно…
– Но вы хотя бы помните, до или после вашей дочери он должен был вернуться?
– После. Он работал во вторую смену.
– Вы продолжали пить после полудня, до самого вечера?
– Я… думаю, да.
– Вы лишились чувств?
– Мистер Тэлкотт, – сухо говорит моя мать, – я понимаю, каков ваш расчет. И я первая признаю, что была далеко не святой. Но вот вы… вы можете не кривя душой сказать, что ни разу в жизни не совершали ошибок?
Эрик заметно напрягается.
– Миссис Васкез, вопросы здесь задаю я.
– Да, я, наверное, не была идеальной матерью, но я любила свою дочь. Наверное, я вела себя безответственно, но я училась на своих ошибках. Нельзя было наказывать меня двадцативосьмилетней разлукой. Этого никто не заслуживает.
Эрик поворачивается так стремительно, что мама вжимается в спинку кресла.
– Вы хотите поговорить о том, кто чего заслуживает? А вы знаете, каково это, когда ты возвращаешься из школы и не знаешь, что увидишь за дверью собственного дома? Каково это, когда приходится прятать приглашения на школьные мероприятия, чтобы твоя мать не явилась туда пьяной и не опозорила тебя при всех? Каково это – быть единственным третьеклассником, который умеет стирать белье и покупать продукты, потому что никто другой за меня это не сделает?
В зале воцаряется напряженная тишина. Судья Ноубл хмурится.
– Господин адвокат…
– За нее, – исправляется Эрик, заливаясь краской, и садится на свое место. – У меня все.
– Я в полном порядке, – заверяет меня Эрик несколько минут спустя, когда судья объявляет перерыв. – Я просто забылся на мгновение. – Дрожащей рукой он поднимает пластиковый стаканчик, и вода проливается ему на рубашку и галстук. – Это даже может сыграть в нашу пользу.
Я не знаю, что ответить. Меня бьет дрожь. Я представляла, чего можно ожидать от свидетельских показаний, но понятия не имела, какие воспоминания они пробудят.
– Я принесу салфеток, – выдавливаю я и удаляюсь в туалет.
У раковины я разражаюсь слезами.
Наклонившись, я брызгаю в лицо холодной водой, пока не намокает воротник блузки.
– Возьми, – говорит мне кто-то и протягивает бумажное полотенце.
Рядом со мной стоит мама.
– Мне очень жаль, что ты должна все это выслушивать, – тихо говорит она. – Мне жаль, что я должна это говорить.
Я прижимаю полотенце к лицу, чтобы она не заметила моих слез. Порывшись в сумочке, она достает маленькую коробочку и снимает с нее крышку.
– Возьми. Поможет.
Я скептически рассматриваю таблетки, припоминая ее ведьмовской арсенал.
– Это тайленол, – успокаивает она меня.
Я глотаю лекарство и вытираю губы ладонью.
– Куда ты ездила? – спрашиваю я.
Она непонимающе смотрит на меня.
– Когда?
– Ты однажды бросила нас. Уехала примерно на неделю.
Мама прислоняется к стене.
– Ты была совсем маленькой… Даже не верится, что ты это помнишь.