– Протестую! Не имеет отношения к делу.
Судья складывает руки на груди.
– Вы сами сказали, что справитесь, несмотря на любые неудобства, мистер Тэлкотт. Протест отклонен.
– Кто отец Софи, мисс Хопкинс? – повторяет вопрос Эмма.
– Эрик Тэлкотт.
– Адвокат, который сейчас присутствует в зале? Адвокат, который защищает вашего отца?
Присяжные как один переводят взгляд на Эрика.
– Да, это он, – отвечаю я.
– Мистер Тэлкотт проводит много времени с дочерью наедине?
Я вспоминаю вчерашний вечер, то, как я моментально предположила – точнее, понадеялась, – что это Эрик ее куда-то повел.
– Да.
– Значит, и в вашей жизни бывали моменты, когда вы ждали их возвращения.
– Бывали.
– Они когда-нибудь опаздывали?
Я сжимаю губы.
– Мисс Хопкинс, – говорит судья, – вы обязаны ответить.
– Пару раз случалось.
– В таких случаях вы обращались в полицию?
Я не стала бы звонить в полицию, если бы знала, что Софи с Эриком. И я не стала бы звонить в полицию, если бы знала, что Софи с Виктором. Паника обуяла меня при мысли, что Софи одна или с кем-то чужим.
– Нет, не обращалась никогда.
– Потому что верили, что мистер Тэлкотт приведет ее домой, так?
– Так.
– Точь-в-точь как ваша мать в тот день, когда вас забрал ваш же отец…
– Протестую! – кричит Эрик.
Но Эмма продолжает:
– Вы не помните ничего конкретного в связи с алкоголизмом вашей матери?
Я поднимаю глаза.
– Вообще-то помню. – Эрик удивлен: я не успела ему об этом рассказать. – Она однажды ушла из дому. Я тогда еще не знала, куда она могла уйти, и решила, что виновата в этом. Я постоянно мешала ей, путалась под ногами, и вот, подумала я, она наконец-то придумала способ от меня избавиться.
– Ваш отец не рассказывал вам, где она была?
– Нет. Она сама рассказала, что лечилась в реабилитационном центре.
Эмма расплывается в довольной улыбке.
– Значит, вы помните о матери лишь одно: как она пыталась справиться со своим недугом…
Но отец все равно тебя выкрал?! Я трясу головой, чтобы прогнать не сказанные слова, и, возможно, от этого пробуждается другое воспоминание, и без того изрядно потревоженное. Что-то слепит меня, кажется, солнечный зайчик… Мама держит в руке зеркало. «Ну же, Бет, ты ведь сама предложила!» – говорит она, но мне тяжело идти в гору. Она садится на это зеркало, которое оказывается серебряным подносом, я забираюсь к ней на колени. Она крепко меня обнимает. «Кому он нужен, этот снег?» – говорит она, и в следующий миг мы уже несемся, подпрыгивая, по каменистому красному склону. Волосы наши, в тон земле, развеваются за плечами…
Я нахожу лицо мамы в зале. Жаль, что я не могу в точности описать это чувство, когда кусочек тебя, давно уже отколотый, кусочек, чью нехватку ты уже перестала ощущать, вдруг присоединяется к тебе снова. Ты боишься говорить, потому что у тебя нет уверенности в собственных словах. Задумываешься, не выдумала ли ты все это, не были ли все твои помыслы ложными…
Ты хочешь большего, но страшишься обладания.
Когда мы скатывались по песку, была ли она пьяна? Или я была настолько счастлива оттого, что она рядом, что это не имело значения?
– Мисс Хопкинс, отец говорил вам, что ваша мать мертва? – спрашивает Эмма.
– Он сказал, что она погибла в автокатастрофе.
– И вы ему поверили?
– У меня не было оснований ему не верить.
– И когда вы узнали, что она жива, вам наверняка захотелось с ней повидаться.
Я чувствую, как мама буравит меня взглядом.
– Да.
– Вы хотели проверить, похожа ли она на ту мать, которую вы себе сочинили?
– Да.
– Но тут отец говорит вам, что эта мать, чей образ вы уже успели приукрасить, словно чудесный миф, – алкоголичка. Что она подвергала вас опасности, поэтому он вынужден был вас похитить.
Я киваю.
– Вам ведь не хотелось верить его словам?
– Нет, – признаюсь я.
– Но пришлось, – настаивает Эмма. – Потому что в противном случае вы бы вернулись к тому, с чего все началось, – к обману.
– Это было не так…
– Мисс Хопкинс, вы ведь не станете отрицать, что ваш отец – обманщик, когда согласно вашим же показаниям…
– Да! – перебиваю я ее. – Да, он обманщик. Он обманывал меня на протяжении двадцати восьми лет, вы это хотите услышать? Но если бы он не лгал, ему пришлось бы сказать правду, а кому же понравится правда? Мне бы точно не понравилась, уверяю вас. Мне было гораздо проще думать, что моя мать мертва, чем узнать, что она пьяница, не способная обо мне позаботиться. – Я поворачиваюсь к присяжным. – Равно как проще думать, что человек, нарушивший закон, заслуживает наказания…
– Ваша честь! – восклицает Эмма.
– …особенно если об этом твердит прокурор, говорят по телевизору, пишут в газетах… когда на самом деле в глубине души вы понимаете, что он поступил правильно!
– Ваша честь, попрошу вычеркнуть эти эмоциональные заявления из протокола! – требует Эмма.
– Вы сами ее вызвали, – пожимает плечами судья.
Эрик ловит мой взгляд и, переполненный гордостью, ободряюще мне подмигивает.
Мне удалось разозлить прокуроршу – и спина моя сама собой выпрямляется.
– Мисс Хопкинс – говорит Эмма, ловко меняя тему, – вы ведь зарабатываете себе на жизнь тем, что ищете пропавших людей, я права?
– Да.
– Вы не могли бы рассказать об этом подробнее?
– Мы с Гретой – так зовут мою гончую – сотрудничаем с полицией, помогаем им искать пропавших без вести.
– И как вы ищете заблудившегося ребенка?
– Я даю Грете образец запаха – предмет, которого ребенок недавно касался. Обычно это наволочка, или пижама, или простыня – в общем, чем ближе к коже, тем лучше. Но если образца нет, сгодится и отпечаток ноги. Грета нюхает – и бежит искать, а я лишь следую за ней.
– Вы, наверное, встречали немало родителей пропавших детей.
– Немало, – подтверждаю я.
– И как они себя обычно ведут?
– Большинство паникует. – Как паниковала вчера вечером я.
– Вам когда-нибудь приходилось сообщать, что найти их ребенка не удалось?
– Да, – признаю я. – Иногда следы просто обрываются. Иногда сказываются неблагоприятные погодные условия.
– А бывали случаи, чтобы вы прекращали поиск?
Я снова ловлю на себе мамин взгляд.
– Я стараюсь так не делать, но порой выбора не остается.
– Мисс Хопкинс, а за беглецами или потенциальными самоубийцами вас когда-нибудь посылали?
– Да.
– Насколько я понимаю, они далеко не всегда горят желанием возвращаться вместе с вами.
Я вспоминаю утес среди скал, вспоминаю женщину, шагнувшую с этого утеса.
– Да, это так.
– Но когда вы их находите, то все равно приводите их домой, как бы они ни сопротивлялись?
После гибели Рутэнн я часто задумываюсь, почему она все же согласилась взять меня с собой. Она же спланировала все заранее. Так зачем было отягощать совесть лишними свидетелями? Хотя, возможно, ей нужны были свидетели. Точнее, одна свидетельница – я. Может, ей казалось, что после всего пережитого я должна понимать: к поступкам, которых ждешь от человека, и тем, которые он считает правильными, ведут разные следы. Ведь после всего пережитого я знала, что порой человек вынужден лгать.
– Да, – отвечаю я Эмме, – привожу.
Глаза Эммы Вассерштайн сияют триумфом.
– Поскольку знаете, что так надо, – подсказывает она.
Но я качаю головой.
– Нет. Невзирая на то, что знаю: так не надо.
По-моему, всем парам не помешало бы пережить такой судный день: деревянный стул, свидетельская трибуна, связка незримых вопросов, похожих на фрукты, которые они очистят и скормят друг другу, причем каждый будет надеяться, что другой объяснит, как они здесь очутились. Когда Эрик подходит ко мне, чтобы начать перекрестный допрос, окружающий мир тает и мы снова становимся девятилетними детьми. Мы снова лежим навзничь на поле гибискусов и представляем, что приземлились на оранжевой планете, где кроме нас никто не живет.