– Что ж, – без затей начинает он, – как вы себя чувствуете?
– Держусь, – улыбаюсь я.
– Делия, я ведь не обсуждал с вами подробности этого дела, не так ли?
Мы все это отрепетировали. Я знаю, что скажет он и что должна сказать я.
– Нет, не обсуждали.
– И вас это, мягко скажем, раздражало, правда?
Я вспоминаю нашу ссору после визита в больницу. Вспоминаю свое бегство в резервацию хопи.
– Да. Я считала, что вы скрываете от меня информацию, которой я вправе обладать.
– Вы ведь не затем меня наняли, чтобы иметь возможность вмешиваться в ход разбирательства?
– Нет. Я наняла вас, потому что знала: вы любите моего отца как родного.
Эрик проходит мимо меня и останавливается у скамьи присяжных.
– Кем работает ваш отец?
– Он управляющий дома престарелых в городе Векстон, штат Нью-Гэмпшир.
– Он зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить вам безбедное существование?
– Ну, мы не роскошествовали, но и не бедствовали. Нам хватало.
– Но, помимо материальной, отец обеспечивал вам и эмоциональную поддержку, я прав?
Можно ли ответить на этот вопрос правильно? Можно ли измерить любовь?
– Он всегда был готов меня выслушать.
– А о вашей матери вы с ним говорили?
– Он знал, что я по ней скучаю. Но и я понимала, что ему больно об этом говорить, а потому старалась избегать этой темы. Никто не хочет вспоминать свои утраты.
– Впрочем, как выяснилось, утраты он не переживал…
Я вспоминаю наш разговор в туалете и как наяву слышу слова матери: «Да, я любила твоего отца».
– В автокатастрофе она не погибла, – медленно говорю я, – но мне кажется, что он потерял ее намного раньше.
Эрик сжимает руки за спиной.
– Делия, – говорит он после непродолжительной паузы, – почему мы с вами до сих пор не женаты?
Я растерянно моргаю: это реплика не из сценария. Прокурор удивлена не меньше меня и протестует.
– Ваша честь, – настаивает Эрик, – я прошу вас проявить снисходительность и дать мне немного времени для того, чтобы доказать, насколько важен этот вопрос.
– Отвечайте, мисс Хопкинс, – хмурится судья.
И я вдруг понимаю, чего добивается Эрик, что он хочет услышать от меня. Я жду, пока он повернется ко мне лицом, чтобы сказать, что не позволю ему жертвовать собой ради моего отца.
Эрик подходит ближе и кладет руку на трибуну.
– Все в порядке, – шепчет он, – говори, не бойся.
Я сглатываю ком в горле.
– Мы не женаты, потому что… вы алкоголик.
Слова эти отдают ржавчиной, ведь я так долго хранила их в себе, не решаясь произнести. Вы, возможно, пытаетесь убедить себя, что искренность – это основа любых отношений, но и это будет ложью. Имея возможность избегнуть боли, вы, скорее всего, соврете и себе, и любимому человеку.
Отец это тоже прекрасно понимал.
– Когда я пил, я вел себя довольно омерзительно, правда?
Я киваю.
– Я неоднократно подводил вас, забывая о наших встречах или поручениях, которые вы мне давали.
– Да, – тихо говорю я.
– Я пил, пока не падал без чувств, и тогда вам приходилось тащить меня в постель.
– Да.
– Я приходил в бешенство, злился по пустякам, а потом винил вас в случившемся.
– Да, – бормочу я.
– Я не мог ничего довести до конца. Я обещал завязать, но обманывал вас, и мы оба знали, что я обману. Я пил, чтобы взбодриться и успокоиться, чтобы отпраздновать и помянуть. Я пил, чтобы свободно общаться и чтобы побыть наедине со своими мыслями.
Первая слеза всегда самая горячая. Я вытираю ее, но она продолжает жечь мне кожу.
– Вы боялись оставаться со мной, потому что не знали как я себя поведу в следующий момент. Вы оправдывали меня, убирали за мной и говорили, что больше такого не допустите.
ДА!
– Вы невольно провоцировали меня продолжать пить, потому что с вами я мог напиваться без всяких последствий… Ни боли, ни стыда. Как бы ужасно я себя ни вел, вы все равно меня не бросали.
Я смахиваю слезы.
– Пожалуй, что так…
– Но потом… потом вы узнали, что у нас будет ребенок. И вы совершили неожиданный поступок. Какой же?
– Я ушла, – шепчу я.
– Но не затем же, чтобы наказать меня, правда?
Я уже плачу в голос.
– Я ушла, потому что не хотела, чтобы мой ребенок видел своего отца таким. Не хотела, чтобы он возненавидел тебя, как ненавидела я.
– Ты меня ненавидела? – Эрик огорошен.
– Практически с той же силой, с какой любила, – киваю я.
Присяжных настолько увлекла наша беседа, что даже воздух в зале, похоже, замер. Но я вижу только Эрика. Он дает мне бумажную салфетку, убирает волосы с лица, и рука его задерживается у меня на щеке.
– Я ведь больше не пью, правда, Ди?
– Ты не пьешь уже больше пяти лет. Завязал еще до рождения Софи.
– А что, если я завтра сорвусь?
– Не говори так. Ты не сорвешься, Эрик…
– А если ты узнаешь, что я пил при Софи? Пил, когда она была со мной и я должен был о ней заботиться?
Я закрываю глаза и пытаюсь забыть о том, что он, в принципе, выбросил эти слова в атмосферу, где они могут размножаться, пока не станут реальностью.
– Ты бы снова начала мне потакать, Ди? И втянула бы в этот спектакль Софи?
– Я забрала бы ее у тебя. Забрала бы и бежала куда глаза глядят.
– Потому что ты меня любишь? – У Эрика срывается голос.
– Нет. Потому что я люблю ее.
Эрик поворачивается к судье.
– У меня все.
Я встаю, хотя ноги и подкашиваются, когда ко мне подходит Эмма Вассерштайн.
– Я не понимаю, мисс Хопкинс, – визгливо спрашивает она, – почему вы не доверили бы безопасность своей дочери человеку, который злоупотребляет спиртным?
Я смотрю на нее как на умалишенную.
– Потому что на алкоголиков нельзя положиться. Им нельзя доверять. Они причиняют другим людям боль, не отдавая себе в этом отчета.
– Почти как похитители, не так ли? – Эмма смотрит на судью. – У обвинения больше нет вопросов, – говорит она и возвращается на свое место.
В последний день нашей счастливой жизни отец встал раньше меня. Когда я спустилась, он уже пек Софи на завтрак блинчики. В последний день нашей счастливой жизни у нас закончился кофе, и отец внес его в список, прилепленный к дверце холодильника. Я вымыла посуду.
В последний день нашей счастливой жизни я накричала на отца за то, что он забыл покормить Грету. Я разложила его выстиранные носки. Он рассказал мне какой-то анекдот о фасоли, зашедшей в бар, – сути я уже не помню, но помню, что смеялась.
В последний день нашей счастливой жизни он на три часа съездил на работу, а вернувшись, включил исторический канал. Показывали передачу о «домах на колесах». Когда выпустили первые образцы, люди отнеслись к серебряным корпусам настороженно, так что компании пришлось пустить рекламный караван по всей Африке. Местные жители тыкали в лоснящиеся бока фургонов копьями. Молились, чтобы эти страшные звери ушли прочь.
В последний день нашей счастливой жизни отец не уснул у телевизора. Он повернулся ко мне и сказал то, что тогда было просто словами, а после обрело глубокий смысл.
– Это лишний раз демонстрирует, – сказал отец в последний день нашей счастливой жизни, – насколько мы ограничены в своих представлениях о мире.
Эндрю
Пока мы ехали на восток, а ехали мы очень долго, все штаты смешались и на бампере моей машины целые легионы насекомых покончили с собой. Мы останавливались на заправках и закупали там вишневые пироги и кока-колу. Мы слушали невнятную речь на испаноязычных радиостанциях.
Время от времени я не оборачиваясь тянулся рукой на заднее сиденье, чтобы ты не забывала, что я рядом. «Дай пять!» – просил я, но ты никогда не хлопала по моей ладони своей. Вместо того ты переплетала наши пальцы, как будто принимала приглашение: «Да, я согласна с вами танцевать».