Я смотрю на Эндрю и вспоминаю, как однажды он научил меня карточному фокусу. Фокус был несложный, обычная ловкость рук, но по моей реакции можно было подумать, что я превратился в Дэвида Копперфильда. Эндрю только смеялся и приговаривал: «Это просто пыль в глаза».
Теперь же карты спрятаны в рукаве у меня. Я нарушаю первое правило прямого допроса: задаю вопрос, ответ на который не знаю и не желаю знать.
– Эндрю, – прошу я, – расскажите об этих… домогательствах.
– Я подозревал, что Элиза завела себе любовника, поэтому вернулся домой пораньше, рассчитывая их застукать… – Он закрывает глаза. – Я заглянул в окно и увидел, что Элиза спит на кровати одна, а вот в гостиной… Бет смотрела телевизор, сидя у него на коленях, а он… поглаживал ей спинку. Но тут он полез ей под юбку и… – Эндрю опирается на локти, плечи его подрагивают. – Он трогал ее. Лапал мою дочь. И всякий раз, когда Элиза напивалась бы или ложилась спать, он делал бы это снова. Я избил его. Но этого было недостаточно.
G галерки доносится шум, но мне не хватает храбрости обернуться: я рискую снова увидеть лицо Делии. А видеть его мне еще рано. Эндрю прячет лицо в ладонях, и я дожидаюсь, пока он возьмет себя в руки. Когда он наконец поднимает голову, красные, воспаленные глаза его смотрят на всех присяжных одновременно.
– Может, я и похитил свою дочь. Может, я и нарушил закон. Но вы не можете говорить, что я поступил неправильно.
В моей голове кружится калейдоскоп вопросов, но к суду они отношения не имеют – все они имеют отношение лишь к той женщине, что сидит в десяти футах от меня и чью жизнь только что снова перевернули с ног на голову.
– У защиты больше нет вопросов, – бормочу я.
Но не успеваю я дойти до своего места, как встает Эмма Вассерштайн.
– Обвинение вызывает Делию Хопкинс.
Я оборачиваюсь.
– Но так нельзя!
– На каком основании?
«На таком основании, что я люблю ее».
Никто не решается заговорить, пока Фиц проводит Делию к трибуне и открывает перед ней деревянную дверцу. Двигается она медленно, осторожно. Усаживаясь, не смотрит ни на меня, ни на отца. Внутри нее танцуют призраки – я вижу их силуэты в окнах, ранее служивших ей глазами.
– Мисс Хопкинс, – говорит Эмма, – вы помните что-либо о сексуальных посягательствах со стороны Виктора Васкеза?
Делил качает головой.
– Зафиксируйте в протоколе, что свидетельница дала отрицательный ответ, – говорит Эмма. – У меня все.
Судья переводит взгляд в мою сторону.
– Мистер Тэлкотт?
Я готов уже было мотнуть головой – лучше пускай меня вскроют кухонным ножом, чем заставят опять допрашивать Делию, – но Крис Хэмилтон хватает меня за руку.
– Если ты не подожжешь фитиль немедленно, – шепчет он, – нам конец.
И я встаю. «Прости меня, – мысленно взываю я к ней. – Я делаю это ради тебя».
– Вы действительно не помните сексуальных посягательств со стороны Виктора Васкеза?
Она удивленно смотрит на меня. Уж от кого-кого, но от меня она никак не ожидала такого язвительного тона.
– Мне кажется, забыть такое достаточно проблематично, – говорит она.
– Возможно, – спокойно соглашаюсь я. – С другой стороны, как вас похитили, вы тоже не помните.
Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, какую рану ей нанес.
Судьба распоряжается так, что перерыв требуется не мне, а Эмме: пять минут спустя у прокурора отходят воды. Ее отвозят в больницу на «скорой помощи», а следующее заседание назначают через пять дней.
Делию с Фицем я нахожу в конференц-зале на верхнем этаже, где они нашли укрытие от обезумевших и, как кажется, размножившихся за день журналистов. Она по-прежнему в смятении, но теперь к нему примешана явная злоба.
– Как ты мог так поступить со мной? – кричит она. – Ты все это придумал!
Я подхожу к ней. У меня неожиданно возникает чувство, что это – лишь мыльный пузырь в форме Делии, и если я подойду слишком близко, то он попросту лопнет.
– Честное слово, Ди, это никакой не заговор. Я не знал, что это произойдет.
Когда она смотрит на меня, у меня сердце обливается кровью.
– Тогда почему я вообще не знала, что это произошло?
Потому что я трус – таков мой беззвучный ответ.
– Мне нужно ехать в тюрьму, – мягко говорю я. – Поговорить с твоим отцом.
Легонько сжав ей плечо, я выхожу из зала и бегом пускаюсь к тюрьме Мэдисон-Стрит, где прошу разрешения встретиться с Эндрю.
Для взятия показаний нужно было нанять следователя, а не делать все самому, тогда я мог бы оспорить его слова и спасти это дело. Я молча жду, пока Эндрю усядется и заговорит первым.
– Что теперь будет? – наконец спрашивает он.
– Давайте-ка вы сперва объясните, что уже было.
Он кладет руки на изрезанную столешницу и проводит большим пальцем по корявой надписи «Тупак жив!».
– Сам посуди, какой еще мужик будет волочиться за бабой, которая, во-первых, замужем, во-вторых, пьяница, а в-третьих, живет с маленькой дочкой.
– Эндрю, – в отчаянии говорю я, – нельзя же бросать бомбу под конец суда! Почему вы не упомянули об этом раньше? Я бы выстроил идеальную линию защиты.
Мне удавалось скрывать это двадцать восемь лет, чтобы она могла жить нормальной жизнью.
Я в бессилии дергаю себя за волосы.
Эндрю, у нас нет никаких доказательств. Даже Делия не помнит, как это происходило.
Не успев договорить, я припоминаю мелкие детали» намеки, за которые следовало зацепиться. Вспоминаю наш первый разговор о драке с Виктором. «Я видел его, – сказал тогда Эндрю. – Видел, как он ее целует». – «Элизу?» – спросил я, и он, помешкав, кивнул.
Или та медицинская карточка, которую мы читали вместе с Делией. Сосредоточившись на укусе, я даже не обратил внимания на то, что она не давала себя раздеть. Или на то, что у четырехлетней девочки нашли инфекцию мочеполовых путей.
– Что теперь будет? – повторяет Эндрю.
А вот что: Эмма вернется после родов и подаст прошение об исключении рассказа Эндрю из протокола. Судья, скорее всего, прошение удовлетворит. Присяжных – и без того сомневающихся, ибо кто же прячет такой козырь в рукаве, как не отъявленный лжец? – попросят не учитывать эти показания. А Эндрю, черным по белому признавшегося в похищении, признают виновным.
Я не хочу, чтобы эти пять дней он готовился к долгим годам в тюрьме. В моих силах защитить его от будущего хотя бы на этот срок. Поэтому я смотрю ему в глаза и нагло вру:
– Не знаю, Эндрю.
Лишь выйдя из здания тюрьмы, я понимаю, что сам ничем не лучше, чем он.
Домой я добираюсь уже в сумерках. Делия, поглаживая Грету, сидит на ступеньках трейлера.
– Привет! – говорю я, опускаясь перед ней на корточки. – Ты в порядке?
– А ты сам не знаешь? – Голос у нее хрупкий, как стекло. Она раздраженно смахивает волосы с лица. – Потому что я о себе уже не знаю ничего.
Я сажусь на ступеньки, и Грета, словно поняв, что я принял вахту, уходит.
– Где Софи?
– Спит.
– А Фиц?
– Я отправила его домой. – Она подтягивает колени к груди и обхватывает их руками. – Знаешь, сколько я встречала людей, которые даже не знали, что заблудились, пока не становилось слишком поздно? Туристы, свернувшие не там, новички за рулем, неправильно державшие карту, – все они думали, что находятся в каком-то другом месте. И до сих пор я им, по большому счету, не верила.
– Солнышко, послушай…
– Я больше не хочу слушать, Эрик. Я больше не хочу, чтобы мне рассказывали, кем я была раньше. Я, черт возьми, хочу сама это помнить! – На ее глаза набегают слезы. – Что со мной не так?
Я протягиваю руку, чтобы обнять ее, но едва я ее касаюсь, она будто каменеет.
«Он поглаживал ей спинку…»
«А потом полез под юбку…»
Она поднимает блестящие от слез глаза.