Когда мы были детьми, никто не мог выиграть у Фица в «Скрэббл». Эрик сходил с ума, не в силах вынести мысль, что Фиц в чем-то его превзошел. Но Фиц обладал феноменальной памятью и не забывал ни единого слова, стоило хоть раз его прочесть. «Нет такого слова: анахорет», – спорил Эрик, но в словаре, разумеется, находилось определение: отшельник, пустынник.
Лично меня впечатляло, что двенадцатилетний подросток знал, что такое «пиксида». Но Эрик не привык быть на втором месте, а потому позвал на помощь меня.
Мы переходили от буквы к букве с тем необычайным усердием, с которым Эрик двигался к любой намеченной цели. Я составляла контрольные и гоняла его по ним, пока он обедал у нас дома.
– В любом случае, – говорил отец, – вы оба запросто сдадите выпускные экзамены.
Три недели спустя после начала наших занятий суббота выдалась дождливой.
– Эй, – как обычно, предложил Фиц, – а давайте-ка я обыграю вас в «Скрэббл».
– С чего ты решил, что сможешь нас обыграть? – поинтересовался Эрик, поглядывая на меня.
– Потому что я выигрывал уже пятьсот семьдесят тысяч раз!
Фиц сразу все понял. Как только Эрик выложил буквы Я-Р-Л и небрежно бросил, что так называли скандинавскую знать, глаза у Фица загорелись. Вся доска обросла словами вроде «лабрум», «капонир» и «гат». Наконец, когда счет почти сравнялся, Эрик выложил слово «вальгус». Фиц рассмеялся:
– Вот уж не думаю.
Эрик, сияя, протянул ему словарь и дождался, пока Фиц найдет нужную страницу. «Согнутый или искривленный внутрь – напр., вальгусная деформация».
Фиц покачал головой.
– Ладно, твоя взяла. Только я все равно победил. – И он разложил на трехочковых клетках слово «конгениальность», тем самым выйдя в лидеры.
– Что это значит? – спросила я.
– Это мы, – сказал он. – Проверь в словаре.
И я проверила. Мне нравилось это слово, оно было мягким и податливым, как подушка. Я думала, что оно значит «верность», «дружба», «ум» – все, что могло описать нашу троицу.
«Конгениальность, – прочла я в словаре, – сходство по духу, образу мыслей».
На следующее утро, пока Софи еще спит, я принимаю душ в номере Фица. Он входит, когда я причесываюсь, и без лишних слов забирает у меня гребень. Сначала он распутывает узелки в моих волосах, а потом проводит долгими, плавными мазками от макушки до самых кончиков. Взгляды наши встречаются в зеркале, но мы не говорим ни слова: боимся, что никакие слова не выдержат груза случившегося.
– Хочешь, поедем вместе? – предлагает он.
Я качаю головой, все еще привязанная к его руке тонкой прядью.
– Присмотри лучше за Софи.
Я сказала ему, что мне нужно поговорить с Эриком, только не уточнила, что по пути остановлюсь еще в одном месте.
Уже в машине я вспоминаю, с каким чувством засыпала вчера в объятиях Фица. Как бы мне ни хотелось списать это на причуду памяти, я знаю наверняка: это случилось.
И винить в этом запившего Эрика бесполезно.
Мы совершили ошибку, потому что я помолвлена с Эриком.
Но что, если ошибкой была эта помолвка?
Я познакомилась с ними обоими одновременно. Мы дружим уже долгие годы. Но как быть, если я запомнила эволюцию наших отношений неверно? Что, если мои воспоминания исказились во время воссоздания?
Что, если вчера ночью мы не ошиблись, а наконец поступили абсолютно правильно?
– Клянусь, – с жаром твердит моя мать, – Виктор никогда бы не сделал ничего подобного!
Мы сидим у нее на веранде под опрыскивателем, призванным побороть нечеловеческий зной. Но вода, едва брызнув из насадки, тут же испаряется. Я гляжу на это и вспоминаю первые годы своей жизни, которые исчезли, не успела я и взглянуть на них.
– Знаешь, – устало говорю я, – я уже не понимаю, кому верить.
– Может быть, самой себе? – Она качает головой. – Тебе не приходило в голову, что ты не помнишь этого просто потому, что этого не было? Я знаю, что в твоих глазах я не самый надежный человек, но пойми, Делил… Твоего отца здесь не было. Ты ходила за Виктором как привязанная, помогала ему сажать растения. Ты ведь не стала бы вести себя так с человеком, который тебя обижает? – Она вздыхает. – Может, твоему отцу просто померещилось. Может, ты однажды сказала при нем что-то неоднозначное. Но может быть и такое, что он попросту ревновал тебя к другому мужчине и боялся, что ты нашла ему замену.
Я внезапно осознаю, что все люди – лжецы. Воспоминания, они как натюрморты, написанные десятью разными подмастерьями одного художника: кто-то благоволил голубой гамме, кому-то нравился красный; какие-то фрагменты резки, как у Пикассо, какие-то насыщенны, как у Рембрандта; что-то окажется на первом плане, что-то – на фоне. Воспоминания – в глазах смотрящего, а два взгляда на одну вещь никогда не совпадут.
В этот момент мне очень хочется быть рядом с Софи. Я хочу, чтобы мы разулись и побегали по красному песку, хочу повисеть с ней на турнике вниз головою. Хочу послушать анекдоты, которые она сама сочиняет, никогда не утруждая себя последней, ключевой репликой; хочу почувствовать, как она жмется ко мне, когда мы приближаемся к пешеходному переходу. Я хочу создавать новые воспоминания, а не искать старые.
– Мне надо домой, – обрываю я ее.
Мама встает проводить меня, но я говорю, что не стоит. Она замирает в нерешительности, но потом все же чмокает меня в щеку на прощание. Я не чувствую между нами никакой связи.
Я выхожу через боковую калитку и иду по гравийной дорожке к своему автомобилю. В этот момент к дому подъезжает грузовик. Из кабины выходит Виктор. Мы растерянно смотрим друг на друга.
– Делия, – говорит он, – я ничего не делал!
Я молчу.
– Погоди! – Он срывает бейсболку и прижимает ее к груди, – я никогда бы не причинил тебе вреда! – заверяет он. – У Элизы больше не могло быть детей, я это знал и благодарил Господа за то, что она успела родить тебя. Я надеялся стать тебе отцом. Я понимаю, ты этого не помнишь, зато я помню превосходно.
Он смотрит на меня серьезными темными глазами, губы у него подрагивают. Он убежден в своей правоте. Я представляю, как бегала за ним и разбрасывала мелкие белые камешки у корней кактусов. В голове откуда ни возьмись всплывают испанские названия растений и животных: el pito, el mapache, el cardo, la garra del Diablo – дятел, енот, чертополох, дьявольский коготь.
– Ты была мне как родная дочь, grilla, – нарушает он затянувшуюся паузу. – И я любил тебя исключительно отцовской любовью.
Grilla…
Я смотрю, как он сажает лимонное дерево. Мне надоело танцевать вокруг него. Я хочу уже делать лимонад! «Долго еще?» – спрашиваю я. «Довольно долго», – отвечает он. Я сажусь и начинаю ждать. Я подожду. Он подходит и берет меня за руку. «Идем, grilla, – говорит он. – Ждать нам долго, давай чем-нибудь перекусим». Он усаживает меня к себе на плечи, поправляет, чтобы мне было удобнее. Его руки, как бабочки, порхают у меня между бедер.
Я дрожащей рукой отпираю дверцу машины.
– Делия, ты в порядке? – с тревогой в голосе спрашивает Виктор.
– Это слово, grilla.… – Из горла вырывается лишь слабый писк. – Что оно значит?
– Grilla? – повторяет Виктор. – Это сверчок. Такое… как это по-английски?… ласковое обращение.
Словно издалека я вижу, как моя голова чуть склоняется в кивке.
Неудивительно, что Эрик еще спит: на часах всего девять утра. Возле него на кровати лежит пустая бутылка. Он обнажен, но кое-где прикрыт скомканной простыней.
Я наклоняюсь и срываю простыню. Он вскакивает и испуганно моргает. Белки его глаз залиты кровью.
Господи, – бормочет он, – что ты творишь?
На мгновение я переношусь на три года назад. Это сто первый по счету раз, когда я обнаруживаю Эрика наутро после пьянки. Тогда я сварила бы ему кофе и силой отволокла в душ. Три года назад я знала множество способов отрезвить его. Но ни один не срабатывал так эффективно, как тот, который я применяю сегодня.