– Да.
– Оно даже включено в «ДСМ-IV», библию психиатрической диагностики. – Я облокачиваюсь на стол и зачитываю вслух: – «Диссоциативную амнезию отличает невозможность воспроизвести важные личные данные, обычно травматического или стрессового характера, причем невозможность воспроизведения превосходит масштабы допустимой забывчивости». Это, кажется, вполне подходит к Делии Хопкинс.
– Вы правы.
Я продолжаю читать:
– «Обычно это проявляется в виде обнаруживаемой постфактум лакуны в истории жизни пациента». Опять-таки в яблочко!
– Судя по всему.
– «… в последние годы участились случаи диссоциативной амнезии, связанной с забытыми травмами, перенесенными в раннем детстве». – Я поднимаю глаза от книги. – В этом справочнике перечислены лишь те диагнозы, которые подтверждены многолетними клиническими наблюдениями и эмпирическими данными. Я не ошибаюсь?
– Нет.
– И он пользуется уважением в профессиональной среде?
– Да.
– Вы и сами прибегаете к его помощи, не так ли?
– Да, но в качестве аналитического инструмента, а не юридического. – Она смотрит на меня. – Мистер Тэлкотт, вы знаете, в каком году написана эта книга?
Я, холодея, заглядываю на обложку.
– В тысяча девятьсот девяносто третьем.
– Вот именно. До возникновения моды на подавленную память, которая привела к сотням ложных обвинений в растлении малолетних.
Ой-ой-ой…
– Доктор, скажите, а в чем различие между восстановленным воспоминанием и инициированным?
– Некоторые ученые считают, что память о травмах столь же аномальна, как и сами травмы, а потому, не имея стандартных ассоциативных связей, она задействуется реже и с большим трудом. Исходя из этого они допускают, что некоторые подробности, имеющие отношение к травмам, могут оживить и воспоминания о них.
– Значит, инициированные воспоминания нельзя просто вбить себе, так сказать, в голову. Они на самом деле существуют, просто ждут своего часа.
– Верно.
– Вы не могли бы привести пример?
– Человек может услышать выстрел – и внезапно вспомнить, как много лет назад его отца застрелили у него на глазах.
– Правда, этот сценарий ближе к тому, по которому Делия Хопкинс восстановила свою память?
Психиатр кивает.
– Возможно ли, доктор, что в нашем мозгу существует место, где воспоминания прячутся и готовятся к выходу, какие бы обстоятельства этот выход ни обусловили? Возможно ли, что восстановление памяти – это не процесс созидания, а процесс… поиска?
Это слово, конечно же, напоминает мне о Делии.
– Да, это возможно, мистер Тэлкотт.
Я делаю глубокий вдох.
– У меня все.
Прокурор снова встает.
– Если придерживаться логики мистера Тэлкотта, мисс Хопкинс вспомнила травматичные события своего детства под воздействием некоего стимула – скорее всего, дачи показаний. Тогда разумно будет предположить, что она среагировала бы схожим образом на схожие стимулы.
– Теоретически да, – соглашается доктор Реббард.
– Тогда почему она не вспомнила ничего о похищении? – Эмма делает паузу, в которую я вклиниваюсь с протестом. – У меня все.
Я снова подхожу к доктору Реббард.
– А что, если этот опыт не был травматичным?
– Я не вполне понимаю…
– Что, если Делию не испугало похищение? Что, если она сочла это избавлением от сексуальных домогательств? В таком случае, доктор Реббард, показания ее отца не помогли бы ей восстановить память.
На этот раз доктор Реббард широко улыбается мне.
– Полагаю, вы правы, – говорит она.
Эмма показывает мне фотографии своего сына, когда судья возвращается в зал с готовым постановлением.
– Вопрос заключается в том, можем ли мы забыть то, что случилось, – говорит Ноубл, – и вспомнить то, чего не было и в помине. Это, конечно, тема для ожесточенных дискуссии. Вне зависимости от того, какое решение приму я и что мы сообщим присяжным, в нашей ситуаций им будет довольно непросто отделить собственные переживания от обсуждаемых событий. – Он смотрит на Эмму. – Величайшей трагедией этого суда было бы поверить очередному обману из уст Эндрю Хопкинса. И в данных условиях доказательства не заслуживают приобщения к делу. – Потом он поворачивается ко мне. – Я принимаю здесь юридические решения, а не эмоциональные. Черт побери, я уверен, что мое решение тебя, сынок, ничуть не обрадует. Но помни: хотя я и вправе исключить из протокола все, что будет сказано в дальнейшем, я не могу вычеркнуть того, что уже сказано. Может, у вас в Нью-Гэмпшире судьи привыкли юлить, но у нас в Аризоне говорят как есть. И я скажу вам, мистер Тэлкотт, вот что: вы, наверное, считаете, что исход дела зависит от этих сведений, но я полагаю, что вы справитесь и без них.
Он встает и уходит, Эмма следует за ним. Я еще несколько минут сижу в пустом зале. Если бы все было по-старому, я бы сейчас поехал домой и признался Делии, что проиграл слушание. Я бы дословно процитировал ей судью Ноубла и попросил истолковать его слова. Мы бы раскладывали мою речь по полочкам, пока она не всплеснула бы руками и не воскликнула бы: «Это тупик!»
Но она, скорее всего, не придет домой сегодня вечером. И мы по-прежнему в тупике.
Эндрю
Делия входит в зал последней, дверь за ней запирают. В желтом платье с темными волосами, заколотыми на затылке, она похожа на высокий красивый подсолнух. Мне нужно столько всего ей сказать, но я жду подходящего момента. После суда у меня будет еще один повод извиниться перед ней.
Эрик встает и обращается к жюри.
– Дамы и господа, знаете ли вы, что такое любовь? – вопрошает он. – Любить не значит делать все, чего от тебя ждет любимый человек. Любить – значит делать то, чего он не ожидает. Любить – значит превышать ожидания. Это и следует вменить в вину Эндрю Хопкинсу. И в этом он бы безоговорочно признался. Прокурор будет обсуждать с вами вопросы послушания и выполнения законов. Она будет употреблять слова вроде «похищение». Но в данном случае никто никого не похищал, никто не применял силу. А что касается правил – вы сами знаете, что на каждое правило найдутся исключения. Чего вы, возможно, не знаете, так это того, что буква закона тоже далека от совершенства. – Эрик подходит к скамье присяжных. – Судья скажет вам следующее: если вы считаете, что Эндрю Хопкинс совершил все элементы преступления, и не сомневаетесь в этом, вам следует признать его виновным. Заметьте: вы не «должны», не «обязаны», нет – «вам следует». Почему же судья не приказывает вам? Потому что не может. Вы, присяжные, наделены последним правом карать и миловать.
– Протестую! – вспыхивает Эмма Вассерштайн. – Ваша честь, он говорит присяжным, что они могут аннулировать все обвинения, если им захочется! – возмущается она.
– Знаю, – спокойно соглашается Ноубл. – Но я ничего не могу с этим поделать.
Когда Эрик поворачивается ко мне, на лице его написано искреннее изумление: он, сам, похоже, не надеялся, что ему сойдет это с рук. Он откашливается и снова устремляет взгляд на присяжных.
– Закон требует точности, он осторожен в выборе слов. И порой он умышленно распахивает дверь, ведущую из порядка в здравый смысл. Вы стоите перед выбором, дамы и господа! Подчас выбор совершить непросто. Как непросто было Эндрю, как непросто служителям закона, как непросто, надеюсь, придется вам.
Эмма Вассерштайн до того разгневана, что я ожидаю увидеть искры, летящие из-под каблуков ее туфель.
– Мистер Тэлкотт, по всей очевидности, слишком долго общался со своим клиентом и перенял от него искусство лжи. Он солгал, будто это не похищение, поскольку мистер Хопкинс не задействовал силу. Но ведь никто не спрашивал у Бетани Мэтьюс, хочет ли она уехать. Да, он не заматывал ее изолентой и не бросал в багажник, но этого и не требовалось. Он сказал несчастному, беспомощному ребенку, что ее мать мертва. Заставил поверить, что у нее на свете нет никого, кроме отца. Он причинил этому ребенку столько вреда – с единственной, заметьте, целью: отобрать девочку у родной матери, – что мог бы с тем же успехом заткнуть ей рот кляпом и связать по рукам и ногам. Это были веревки эмоций, а Эндрю Хопкинс – большой мастер в обращении с ними. – Она переводит взгляд на меня. – Но он оказал губительное воздействие не только на жизнь своей жертвы. Этот вздорный, эгоистичный поступок покорежил судьбы двух женщин: Бетан и Мэтьюс и ее матери, Элизы, которая двадцать восемь лет прождала возвращения пропавшей дочери. Этот вздорный, эгоистичный поступок даровал Эндрю Хопкинсу многое: дочь, возможность полностью контролировать ее жизнь, свободу и безнаказанность… Но всему приходит конец. – Эмма приближается к скамье присяжных. – Чтобы признать Эндрю Хопкинса виновным, вам достаточно согласиться, что он забрал ребенка, не имея на то права, и применил при этом силу. Эндрю Хопкинс сам заявил под присягой, что он – похититель. Куда уж яснее! Тем не менее, как отметил мистер Тэлкотт, правила не бывают без исключений. По закону, сказал мистер Тэлкотт, вы можете вынести обвинительный приговор, если все условия соблюдены, можете – но не обязаны. Что ж, позвольте заверить вас, что все не так просто, как он пытается представить. – Она подходит к Эрику. – Если бы нам пришлось жить в мире, где эмоции главенствуют над порядком, это было бы не самое уютное место для жизни. К примеру, я могла бы сделать вот это, – Эмма подхватывает портфель Эрика и переносит его к себе на стол, – потому что его портфель мне нравится больше. И если бы мне удалось убедить вас, что у меня имелись веские эмоциональные основания полюбить этот портфель, вы могли бы запросто оправдать мою кражу. – Она снова подходит к Эрику, берет его стакан с водой и выпивает до дна. – Если бы мы жили в мире мистера Тэлкотта, я могла бы пить его воду, потому что я мать новорожденного и мне эта вода нужнее. Но знаете что? В этом мире безнаказанными оставались бы насильники, которым просто захотелось заняться сексом. В этом мире никто не осуждал бы убийц, пришедших в ярость. И в этом мире человек, способный убедить вас, что совершает героический поступок, мог бы красть ваших детей на двадцать восемь лет. – Она делает паузу. – Я живу в другом мире, дамы и господа. И готова поспорить, вы тоже.