— Позвать велено. Сказали уходить.
Красава вскинулась с кровати, глянула в сторону двери.
В опочивальню заглядывала какая-то старуха. Скрюченная, сморщенная, страшная…
— Пойдем, голубка. — Снова повторила карга. — Переночуешь сегодня в рабском доме, ярлу Харальду не до тебя…
У Красавы от этих слов подкосились ноги. Она упала обратно на кровать, широкую, мягкую, сразу видно — княжескую. Выдохнула плачуще:
— Да за что немилость такая…
В дверном проеме за старухой мелькнул какой-то чужанин. Бросил что-то, с прищуром пялясь на Красаву.
— Радовалась бы лучше. — Ответила карга.
И почему-то отвела глаза.
— Пойдем, девонька. А то еще нартвег, которому ярл велел тебя проводить, заругается. Не любят они, когда их задерживают…
Красава, стиснув зубы, встала. Все ж таки не просто выгнал, а проводить велел, с почетом, уважением…
Когда вышли из большого дома, старуха засеменила рядом с Красавой, прихрамывая. Воин, заглядывавший в дверь, неторопливо шагал сзади, в паре шагов. Крикнул что-то, едва выйдя следом за ними во двор. Откуда-то сбоку ему ответил веселый голос — тоже на чужанском наречии, незнакомыми словами.
Красава укоротила шаг, чтобы старая могла за ней угнаться, спросила:
— А скажи, бабушка, чем князь здешний занят? Дела какие?
Глупая карга ответила невпопад:
— Не до тебя ему.
Красаве как нож под сердце воткнули. Даже приотстала, замерев от злости. Ее уж два дня как подарили, а он все нейдет — и эта дура старая говорит, что ему не до нее?
Рука чужанина, что шел сзади, толкнула в спину, хрипловатый голос что-то непонятно каркнул…
Старуха тут же оглянулась, сказала суетливо:
— Пошли, вон уж ругается.
Красава снова зашагала. Спросила умильно, подлаживаясь под старушечий шаг:
— А что не до меня? Делом занят или как?
— Известно, какие у них дела по ночам. — Невпопад сказала старуха.
Красаве словно второй нож всадили. И многое стало понятно. Другая у чужанского князя есть. Вот она-то его к ней и не пускает.
Но виду Красава не подала. А вместо этого подхватила старую каргу под руку, сказала заботливо:
— Дай, бабушка, я тебя поддержу. Хромаешь, смотрю… Как, говоришь, здешнего хозяина зовут? А то я с первого раза не запомнила.
— Ярл Харальд. — Повторила старуха.
— А с кем, говоришь, он сегодня занят?
Старуха, помолчав, сказала на ходу, переваливаясь и тяжело опираясь Красаве на руку:
— Ты, касатка, про это лучше не спрашивай. Радуйся, что не тебе эта доля досталась, и помалкивай.
Красава насторожилась.
Задница у девчонки оказалось худой, но крепкой, торчала двумя белыми яблоками. Правда, для ладони Харальда те яблочки оказались маловаты — тонули в горсти, даже ухватится не за что.
Но зато при свете двух ночников Харальд разглядел синяки на ногах у девчонки. Шли они сплошь, а начинались выше колена, спускаясь при этом до самой ступни. Разных цветов — и лилово-желтые, начавшие уже подживать, и синие с прозеленью, поставленные от двух до пяти дней назад…
Только багровых, свежих, полученных за день или около того, не было.
С другой стороны, белой кожи на ногах у светловолосой тоже осталось немного. И поставь ей кто новый синяк — можно и не увидеть, просто растворился бы в старых разводах, да и все.
Харальд полулежал, придавив одной рукой плечи девчонки, кинув другую на ее задницу, и прикидывал в уме. Брат сказал, что они, своровав славянок, направились сразу к нему. И шли по морю девять дней. Выходит, синяки светловолосая получила уже на драккаре…
Однако Свальд и его люди скорее раздвинули бы девчонке ноги, чем ходили бы вокруг, попинывая по этим ногам. Помнится, брат говорил, что девчонку он отдал в услужение к темноволосой еще на драккаре. И что они с темноволосой сестры, пусть и не родные, а двоюродные, по отцам.
Значит, оставить эти метки могла лишь сестра.
Желание злой струной пело в теле, частым сердцебиением отдавалось в ушах. Мужское копье у Харальда давно налилось, запрокинувшись к животу — так что завязки на штанах пришлось распустить. Мягкого тела под собой, вот чего хотелось, женской плоти, неважно, покорной или бьющейся, ускользающей…
Следовало давно уже развести ей ноги и навалится сверху. Потом, для второго раза, можно было и перевернуть, потом она стала бы покорнее, поистратив силы от дерганья…
Однако Харальд лежал, не двигаясь, и рассматривал синяки на ногах. Рука неподвижно лежала на ягодицах, вместо того, чтобы прихватить одно колено — да дернуть в сторону и вверх, отводя и открывая то, за чем таилось жаркое забытье для любого мужчины…