— Это со мной. Мы с ними на мою фабрику поедем, она тут недалеко — возле села Радонеж.
— Ваша фабрика?
— Да, я с некоторых пор фабрикантом заделалась. Случись еще раз пролетарская революция, меня бы Дзержинский на Лубянку поволок.
Артур этому сообщению удивился не меньше других, но никто не задавал майору вопросов, и только Аркадий выдвинулся из-за спины супруги, спросил:
— За сколько же вы купили фабрику?
— Сумма пустяковая: сто двадцать тысяч долларов.
Наступила тишина, и ее теперь уж никто и не пытался нарушить; для нищих обитателей поселка, и для Трофимыча, который давно питался одной картошкой, сумма казалась фантастической, и уж совершенно непонятно, где столько денег взяла эта юная особа.
Наконец, пришел в себя Аркадий. Два-три раза шлепнул по ковру порченой ногой, плюхнулся в кресло, стоявшее у камина напротив Кати. Стал задавать вопросы:
— Фабрика?.. Вы на ней кого вырабатываете? И сколько рабочих у вас?.. Вы скажите, а я буду думать, как вам дать рекламу. Если есть реклама — у вас будет все, если нет рекламы — у вас не будет ничего. У меня есть Лева, а у Левы телевидение. Он скажет про вас слова, и ваш товар пойдет.
Катя, глядя на забавного толстяка и на то, как он живописно шлепал по ковру, благодушно улыбалась; когда же он сказал о телевидении и о том, что у него есть Лева, серьезно заговорила:
— Радио, телевидение... Я думала, но хода туда не знала. Но если у вас есть Лева — тогда конечно...
— Дайте свой проект, что вам нужно?..
— Фабрика шьет женское платье — бесшовным методом. Я сама изобрела этот метод. Получила патент, и мне дали деньги. На них я купила фабрику.
— О!.. Обо всем этом я сам расскажу. И сделаю стихи. А Лева нам даст эфир и объявит: сейчас выступит наш знаменитый поэт — как Окуджава или Розенбаум. И я выйду. И буду читать стихи. А под конец Лева скажет: передачу оплатил спонсор... И назовет вашу фабрику, и скажет: она шьет такое уже платье, такое платье, что лучше не бывает. А? Вам это подходит?..
Г оворили только двое, но их диалог был для всех интересен. Особенно внимателен был Трофимыч. Он писал новый роман о нашем времени, и эти два совершенно противоположных субъекта — девушка или молодая дама в майорских погонах и человек, называвший себя поэтом, но в сущности прирожденный делец, так и просились на страницы его романа, причем в натуральном виде, без всяких прикрас и со всем их разговором,— даже интонации голоса обеих собеседников он хотел бы изобразить без каких-либо изменений.
Про себя подумал: «Как это раньше я не догадался изобразить Аркадия».
Катя сказала:
— А поедемте ко мне на фабрику. Вы все там и увидите.
И обратилась к Трофимычу:
— Мне кажется, и вам, как писателю, было бы интересно все посмотреть. У нас там своя жизнь, свои реформы, свои отношения между людьми. Я все вам с удовольствием покажу. Тем более, что по счастливой случайности наша фабрика от вас находится в пятнадцати километрах, возле села бывших бояр Радонежских, родителей духовного отца России Сергия Радонежского.
Легкий на подъем и все еще резвый на ногу Трофимыч согласился:
— Благодарю вас за приглашение; я, разумеется, с удовольствием посмотрю вашу фабрику.
Снизу раздался голос Артура:
— Приглашаем к столу! Кто опоздает, пеняй на себя.
Артур с Таней незаметно удалились и съездили в магазин, закупили все к чаю. Таня, увидев выезжавшую из гаража красивую машину и садясь в нее, спросила:
— Это твоя?
— Ну, что ты, Татьяна! Где взять мне такую роскошь? — Но после короткой паузы, качнув кудрявой головой, проговорил: — Подожди немного; вот заработаю денег, куплю еще и не такой автомобиль. А пока...
Вынул из кармана зеленый билет, протянул Татьяне:
— На тебе от моего аванса.
— Сто долларов! Это же целое богатство!
Но когда подъехали к магазину и вышли из машины, Таня протянула Артуру деньги:
— Не могу я взять такую сумму. Чем отдавать буду?
— Татьяна! Не дури! Что же я и подарить тебе ничего не могу? Вот выйдешь за меня замуж, тогда и рассчитаемся.
С этими словами они вошли в магазин, а когда вышли и поехали домой, Таня с необычной для нее серьезностью сказала:
— Больше мне слов таких не говори. Слишком они важные, чтобы сорить ими.
Артур покраснел и не нашелся, что ответить. Вспомнил он, как Таня своей матери или
отцу говорила:
— Да что вы меня замуж гоните, как чужую собаку со двора. Нет в моем сердце любви ни к кому, а без любви я и за принца не пойду. В девках до ста лет жить буду, а не пойду.
И Артур верил: так она и поступит. Есть в ее натуре нечто такое, что и разглядеть нельзя и понять не каждому дано. А он, Артур, хотя и тянется к ней, и жаждет ее постоянно видеть, говорить с ней, общаться, ездить на велосипеде, ходить в кино, как они ходили в детстве, но с горечью замечал: Таня таких желаний не испытывала. Случалось, она по несколько дней торчала на даче, иной раз забегала и к ним, но поднималась к Трофимычу и часами сидела на переносной лестнице, роясь в книгах. А чтобы искать встречи с Артуром — нет, того не было.
Артур от такого ее безразличия страдал и в голову его заползали мысли, которых он особенно боялся: не видит во мне русского, а нерусского не полюбит. С раннего детства он в летнее время, а частенько и в зимнее, жил тут у дедушки на даче и не однажды слышал, как тетя Регина, глубоко и печально вздыхая, говорила: «Знать бы мне, что это такое, никогда бы не вышла за человека другой национальности. За Аркадия-то потому и вышла, что на всех углах жужжали в уши: ”Евреи — умные, они самые лучшие, да он поэт, да еще какой — получше Есенина и Маяковского...“ Ну, и — выскочила. А уж потом увидела, какие мы разные, во всем разные! О чем бы ни зашла речь — разное мнение. Что мне мило — он презирает, кого я люблю, он того ненавидит. Он как-то томик Пушкина швырнул под дверь. И прошипел так, будто книга его ужалила: ”Вот он, твой поэт вшивый! Меня тошнит от него!..“ Я тогда долго смотрела на мужа, словно в первый раз увидела его. И открылась пропасть, разделявшая меня с любезным супругом. Подумала про себя: кого же ты любишь, толстяк мокрогубый?.. То был момент, когда я потеряла мужа. Аркадий превратился в соседа, с которым я вынуждена жить в коммунальной квартире».
Монолог этот, произнесенный в присутствии дедушки и еще живой тогда бабушки, запечатлелся слово в слово в сознании мальчика. Артур и теперь его не забывает. А слова «никогда бы не вышла за человека другой национальности» тяжелой гирей давят на сердце. И, как всякая матушка, Регина, конечно же, внушила эту мысль своей дочери. Наверное, потому Татьяна и была всегда к нему равнодушной.
После чаепития поехали на фабрику. Катя пригласила к себе в машину Трофимыча, и он впервые ехал в длинном комфортабельном автомобиле. И он и Катя сидели в углах заднего салона — в том месте, которое было надежно укрыто броневой сталью, и верх, и пол защищены от любого автомата, и даже от взрыва ручной гранаты. Впрочем, и лобовое стекло, и боковые темные стекла были пуленепробиваемыми.
Катюша, как маленькая почемучка, задавала много вопросов Трофимычу. Она впервые находилась рядом с настоящим писателем и хотела бы прояснить для себя загадочные явления нашей нынешней жизни. За время работы в милиции ей многое открылось, но она еще не могла понять, как это старшее поколение, и особенно коммунисты, которых в нашей стране было так много, отдали власть жуликам и до сего времени ничего не предпринимают для того, чтобы отнять ее. На этот вопрос Трофимыч ответил просто:
— Жулики и раньше были в Кремле; они просочились туда постепенно, как грунтовая вода в подвальные щели, но только рядились они коммунистами и рядовые члены партии ничего худого не подозревали. Но в один прекрасный день они объявили о развале империи и о смене государственного строя. И сказали, что все это делают для счастья народа. Ну, народ наш как дитя — поверил негодяям и очутился у разбитого корыта. Случился тихий переворот, ползучая контрреволюция.