Калли ощущала радостное единение с этим новым драгоценным миром, плодовитым, щедрым, счастливым: ведь она собиралась сама стать матерью.
Она загодя не послала в охотничий домик слуг, чтобы предупредить Руперта. Хотела сделать ему сюрприз. И сделала.
Он лежал полураздетый на толстой шкуре у камина. На нём верхом восседала женщина, сладострастное воплощение валькирии, с водопадом струящихся по спине и пышной груди золотистых локонов. Она склонилась над ним и тёрлась своим бюстом о его обнажённую грудь, приговаривая с придыханием девчоночьим голоском:
– О, Уюпет, Уюпет, мой любимый уси-пуси Уюпет.
Дамочка говорила на зиндарийском, но Калли не составило труда распознать передразнивание своего английского акцента, и предмет жестокого подражания.
Её саму.
Калли застыла, как вкопанная, не в силах пошевелиться, а женщина все продолжала и продолжала болтать этим ужасным детским голоском, подобием голоса Калли.
Она смутно вспоминала, как подумала в тот момент, что никогда не называла его «Уюпет», сроду не произносила ничего подобного этому «уси-пуси» и уж тем паче не разговаривала этим ужасающим детским голосочком. Зато всё остальное – акцент, слова, чувства – было страшно, стыдно и точно. Она ведь именно эти фразы говорила Руперту – но только наедине.
Так что эта женщина могла услышать их единственным образом – от Руперта. От боли и унижения в душе Калли всё перевернулось.
Чем дальше изгалялась в этом приторно сладком передразнивании Калли женщина, тем больше Руперт от души смеялся, такого хохота от своего мужа Калли прежде никогда не слышала. Пока, наконец, он не приказал той женщине прекратить, говоря, что наслушался этого тошнотворного лепета дома, и напомнил Валькирии: он приехал сюда, чтобы сбежать от всего этого. Ему хотелось женщины, а не общества унылого до слепоты влюблённого дитя.
А унылое слепо-влюблённое дитя решило прочистить горлышко, чем привлекло их внимание и вызвало потрясение. Они не двинулись с места, чтобы прикрыться, только, уставившись, глазели на неё со своей шкуры.
Каким-то образом – она не имела представления, как – ей удалось сохранить внешнее самообладание. Кое-какие обрывки фамильной гордости придали жёсткость её прямой осанке шестнадцатилетней девушки. Калли не желала устраивать сцену. Она скорее умерла бы, чем выказала боль и душевное страдание перед ними: перед мужем, который так безжалостно предал её, перед этим голым великолепным бесстыдным созданием, которое так омерзительно передразнивало её.
Тихим холодным голосом Калли соизволила объявить, дескать, она приехала сообщить Руперту, что ждёт ребёнка, а поскольку дело сделано, то сейчас же возвращается во дворец. Они всё ещё не шелохнулись, когда она повернулась и покинула их.
Она вышла, пребывая в том же отстраненном застывшем состоянии – она не имела понятия, как добралась до кареты. И стоило ей благополучно оказаться внутри, стоило карете без промедления отправиться через лес, как хлынули слёзы.
Всю дорогу до дома она безутешно рыдала, удушливые всхлипы обжигали горло и раздирали ей грудь, и плакала она чуть ли не до тошноты.
Снова и снова она слышала голос женщины, презрительно произносящий дорогие её сердцу нежности, которые Калли нашёптывала на ухо мужу. Память жгло воспоминание о том, как от души хохотал Руперт. Тошнотворный лепет, вот как он это называл.
Калли всё плакала и плакала. Лес становился всё более дремучим, тёмным и старым, этот лес впитывал её боль, как забирал тысячелетиями людские страдания, и к тому времени, когда карета добралась до дворца, слёз у Калли уже не осталось.
Многие ли во дворце знали, что Руперт не любит её? Она решила, что все. Она ведь и не пыталась скрывать свои чувства. Её переполняли любовь и счастье, и по глупости Калли считала, что весь мир разделяет её радость.
Она выставила себя перед Рупертом полной дурой.
Никогда больше этого не будет, поклялась Калли. Никогда.
И клятву она сдержала. К тому времени, когда Руперт вернулся во дворец – а произошло это спустя два дня – и заговорил с ней, она заковала себя в броню, отгородившись от него, от стыда, глубоко запрятанного в душе и угрожающего вырваться наружу.
Муж преподнес ей то, что посчитал извинениями: он оповестил её о своём сожалении, что она застала его с любовницей, но ведь её предупреждали о приватном статусе охотничьего домика. Ей не следовало ни в коем случае туда приезжать. Посему-то затруднительное положение или неловкая ситуация, в которую она попала, – её же собственная вина. Калли согласилась. Тихо и спокойно. Затем возобновила шитьё, ясно дав понять, что разговор закончен. Казалось, он испытал облегчение.
С тех самых пор она обращалась с ним с прохладной вежливостью. Спустя два месяца после того ужасного дня в охотничьем домике, муж поздравил её с тем, что она, наконец, выросла. Он приписал это зрелости, пришедшей с беременностью. Сказал, что гордится ею.
Когда родился Ники, Калли излила всю свою любовь на сына.
Полгода после рождения Ники Руперт не приходил в её постель. В конце концов, его главной целью было завести потомство. Они совокуплялись быстро, тщательно и более или менее в молчании. Он посещал её раз в месяц, но больше у Калли никогда не было детей.
Позже она слышала, как он уверял людей, что, не считая её неспособности дать ему больше детей, она стала идеальной супругой.
Калли пристально рассматривала в окно Нью-Форест. Это был не дремучий и безмолвный лес Зиндарии, а она больше не жалкая молоденькая беременная женщина, почти дитя, с которого будто содрали кожу по безрассудству собственных чувств. Она уравновешенная, достигшая зрелости вдова, свободная в выборе той жизни, которую желала для себя и своего ребенка.
И в этой жизни нет места ни одному мужчине – ради её же спокойствия.
Они выбрали место для пикника на солнечной поляне у журчащего ручья. Вокруг них простирался лес, тихий и пронизанный солнцем.
Тибби с Калли расстелили покрывала и салфетки и распаковали корзинки с едой, пока мужчины и мальчики присматривали за лошадьми. Гэйб вручил Ники повод и дал указание сводить коня к водопою. Он взглянул на Калли. Когда взоры их встретились, она отвела глаза. Она не смотрела на него в упор с тех пор, как он предложил ради неё убить графа.
Он явно ее отпугнул. Вне всякого сомнения, она восприняла серьёзно его утверждение, что он хладнокровный убийца. Он решил, что надо быстро что-то с этим делать.
– Миссис Барроу превзошла саму себя, – заметил Гэйб, обводя взглядом развернувшуюся картину.
– Да, нам никогда со всем этим не управиться, – подтвердила Тибби.
Тут были варёные яйца, бутерброды, большой пирог с яйцами и беконом, домашняя дорсетская колбаса, запечённые цыплята. Присутствовали также красные и зеленые яблоки, пирожки с джемом, сливовый торт, украшенный кучей фруктов, и вершина всего – яблочный пирог миссис Барроу, столь любимый Ники. Были и эль, имбирное пиво, вино и холодный сладкий чай в бутылках. Миссис Барроу предусмотрела всё.
Гэйб засмеялся:
– Вы не поверите, мисс Тибби. Здесь пятеро мужчин, которые слишком долго жили в армейских условиях, чтобы дать пропасть даром лакомствам миссис Барроу.
Он присел рядом с Калли и стал разливать напитки, пока остальные появлялись один за другим. Она не отодвинулась, хотя незаметно убрала юбку, чтобы та не касалась его ноги.