При виде следующего предмета Беллина охнула. Это была книга. Бесценный труд какого-то безымянного переписчика, усердно скопировавшего от руки каждую букву. Даже не зная о ее содержании, можно было сказать, что книга – баснословное сокровище, древняя инкунабула в кожаном переплете, редкость. Сама Беллина так и не выучилась грамоте – отец Лизы считал нецелесообразным давать образование служанке, – но у нее защемило сердце, когда плотные страницы занялись огнем, а переплет почернел и выгнулся от жара.
Некоторые горожане приносили собственные вещи и расставались с ними весьма неохотно, но в основном Беллина узнавала в лицо парней и мальчишек, которых Стефано отправлял собирать излишества по домам флорентийской знати, и уж они-то не жалели чужое добро. По одному и парами юнцы уже отправили в костер почти все собранные предметы роскоши, и каждый такой предмет, летевший в пламя, толпа провожала радостными воплями.
Беллина подобралась к костру так близко, что у нее щипало щеки от жара, а воздух, который она вдыхала, казался раскаленным.
Лишь теперь она увидела Стефано.
Он стоял у самого костра, наблюдая, как мальчишки швыряют сокровища в огонь, и в глазах его, устремленных на сгорающие богатства, Беллина видела нечто похожее на страсть. Сама же она вдруг почувствовала давно знакомую неприятную смесь влечения и опаски. Тотчас опустив руку в карман, нащупала там драгоценную добычу, украденную у женщины, которую вырастила как родную дочь.
По сравнению с живописными полотнами, дорогой мебелью, шелковыми платьями, шахматными досками, колодами карт, дорогой обувью – со всей роскошью, которая, сгорая сама, воспламеняла неистовство толпы, – эти безделушки казались мелочью, словно и вовсе ничего не значили. Что с того, если украденные ею побрякушки тоже сгинут во всепожирающем пламени? Она крепко сжала эти вещицы в кулаке. На мгновение ей захотелось развернуться и уйти восвояси. Украденное можно тайком положить в тайник Лизы – никто и не догадается. Лиза никогда ее не заподозрит. Но уже в следующий миг она ощутила на себе взгляд Стефано и увидела, как на его лице расцветает улыбка. Затем он кивнул ей из-за языков пламени. Поздно было уходить – он заметил ее, узнал о том, что она здесь. Его глаза полыхали огнем, будто костер горел в нем самом. Беллина затаила дыхание.
Она достала кружева и жемчуг из кармана, медленно разжала кулак, как ребенок, которого поймали на воровстве и заставили показать, что он украл. Жемчужины тускло сияли отраженным светом. А дальше ей показалось, будто рука взметнулась по собственной воле – похищенные сокровища полетели в огонь. Жемчужины сгинули сразу, но ей на какое-то застывшее во времени мгновение почудилось, что кружевная манжета закружилась в завихрениях пламени, затанцевала, словно языки огня решили с ней поиграть напоследок. Толпа опять разразилась радостными воплями, подведя черту в ее жертвоприношении.
Когда же Беллина устремила взор на Стефано, ожидая его реакции, оказалось, что он на нее уже и не смотрит – повернулся к толпе и раздает указания юнцам, требуя отправить в костер еще больше греховных излишеств, пока пламя не взовьется над крышами, угрожая сжечь небеса. А потом толпа, расступившись, поглотила его, и он исчез из виду.
Такова была награда ей за воровство, за жертву, за акт сопротивления.
К горлу Беллины подкатил ком, она ощутила вкус горечи и попыталась сглотнуть, словно хотела избавиться от горькой правды.
Она предала Лизу.
Нет. Предала себя.
Продала душу за улыбку.
Милан, Италия
1498 год
– Они сожгли-таки чокнутого попа.
Я снова перечитываю письмо отца, скатываю пергамент и кладу его на скамейку рядом с собой. Дни становятся все теплее. Я смотрю, как Салаи, мой юный ученик, прогуливается вдоль ровных, ухоженных рядов принадлежащего мне виноградника у монастырских стен. Кое-где уже появляются грозди – пока что это грозди бутонов будущих цветов, но Бог даст, скоро лозы будут клониться от ягод. Салаи останавливается, качает на ладони деликатный побег с соцветиями. Я с внезапной болью понимаю, что нас обоих здесь, возможно, уже не будет ко времени сбора урожая.
– Неудивительно. – Салаи смотрит на меня сквозь переплетение виноградных лоз. – Флорентийцам давно пора было взяться за ум, вы так не считаете, маэстро?