— Ну и что из того,— сказал я,— вы же меня проводите.
Тут бессовестный плут объявил, что меня не понимает, и залопотал по-гэльски.
— Послушайте, любезный,— возмутился я.— Что это значит? Верно для понимания вам нужно еще денег?
— Еще пять шиллингов, и я вас туда доставлю! — воскликнул он.
Поразмыслив немного, я предложил ему два. Он с жадностью согласился и попросил деньги вперед, «на счастье». Но вышло, однако же, не на счастье, а скорее на беду.
Двух шиллингов хватило ненадолго. Не прошли мы и двух миль, как он снова остановился и, сев у обочины, принялся стаскивать с себя башмаки с явным намерением отдыхать.
— Опять старая песня! — возмутился я.— Опять вы не понимаете по-английски?
— Не понимаю,— нагло отвечал он.
Я вскипел и в порыве гнева хотел его ударить, но горец тотчас выхватил из-за пазухи нож и проворно отполз шага на три, оскаля зубы, будто дикая кошка. Я в бешенстве бросился на него, левой рукою отвел нож, а кулаком правой ударил его в челюсть. Силы мне было не занимать, к тому же мной руководила ярость; мой же противник был человек тщедушный. Он повалился, как сноп. Нож, к счастью, отлетел в сторону.
Подхватив башмаки и оружие моего провожатого и пожелав ему счастливо оставаться, я зашагал прочь. На душе у меня было весело. Я посмеивался, вспоминая, как ловко отделался от мошенника. Теперь он уже не посмеет вымогать у меня деньги; башмаки, которые я у него отнял, стоили в этих краях не более двух-трех пенсов, а ходить с ножом, точнее, с кинжалом он не смел хотя бы потому, что это было запрещено законом.
Спустя полчаса я поравнялся с человеком огромного роста, в лохмотьях, который подвигался с удивительной быстротой, нащупывая дорогу палкой. Он был совершенно слеп, к тому же назвался законоучителем, что, казалось бы, должно было меня успокоить, однако лицо его, мрачное, с затаенной, недоброй усмешкой, не внушало особенного доверия. Мы шли рядом, и было видно, что из кармана изодранного его кафтана выглядывает стальная рукоять пистолета. За ношение пистолета полагался
штраф в размере пятнадцати фунтов, а при вторичной поимке высылали в колонии. Для чего законоучителю ходить с оружием, для каких таких надобностей пистолет слепому — этого я не мог себе уяснить.
Упоенный своею победой, я стал рассказывать о своем провожатом, и тут тщеславные чувства взяли верх над благоразумием. При упоминании пяти шиллингов слепой издал такой изумленный возглас, что я поспешно прервал свой рассказ, умолчав о двух других шиллингах, которые мне пришлось приплатить. Краска залила мне лицо; благо мой спутник не мог этого заметить.
— Что, я дал слишком много? — спросил я сконфуженно.
— О, не то слово. Хотите, я провожу вас до Торосея всего за стакан коньяку? К тому же вы получите удовольствие: я человек ученый и многое могу вам поведать.
Я отвечал, что не могу постигнуть, каким образом слепой может показывать дорогу. Спутник мой рассмеялся и стал уверять, что со своей палкой он видит не хуже орла.
— Уж во всяком случае на острове Малл. Здесь я каждый камень, каждый кустик знаю.— И как бы в подтверждение своих слов он принялся с усердием постукивать по сторонам палкой.— Вон, поглядите, там, в овраге, ручей, а вон пригорок, на краю его лежит камень. Дорога на Торосей вон там, у подножья холма. Видите каменистую тропу? А тут прогоняют скот, трава утоптана, а чуть подалее, как пойдет вереск, позаросла травой.
И точно, от внимания слепого не ускользнула ни одна мелочь. Я выразил удивление.
— Э, это еще что! Вы не поверите: до закона, когда в краях этих еще водилось оружие, я постреливал, и, вы знаете, очень недурно. Кстати,— с хитрой усмешкой прибавил слепой,— если у вас есть при себе пистолет, я бы вам показал, как это у меня получается.
Сказавши, что пистолета у меня нет, я поспешил отступить от слепого подальше. Видел бы он, как в эту минуту у него из кармана высовывался пистолет, поблескивая стальной рукоятью. Но на мое счастье, мой спутник был слеп и не догадывался, что пистолет мне виден, полагая, что он надежно спрятан, и продолжая притворяться, будто оружия у него нет.
Потом он хитро начал выпытывать, откуда я родом, каково у меня состояние и нельзя ли разменять у меня монету в пять шиллингов, которая будто бы у него в споране¹. При этом он все норовил приблизиться, а я от него увертывался. Мы шли наизволок по гуртовой дороге и, как в хороводе, менялись поочередно местами. К великому моему удовольствию, занятие это мне удавалось гораздо лучше, нежели моему партнеру; игра в жмурки меня забавляла. Законоучитель злился, злился и, разразившись гэльскою бранью, принялся колотить вокруг себя палкой в надежде сшибить меня с ног.
[¹Споран— кошель из козьей кожи.]
Тогда я дал ему понять, что у меня тоже имеется пистолет и что, если сейчас же он не оставит меня в покое и не повернет на юг, я принужден буду пустить ему пулю в лоб. Слепой сразу же присмирел и после тщетных попыток меня улестить поспешил удалиться, выругавшись на прощанье по-гэльски. Я видел, как он размашистою поступью, постукивая палкой, прошел по торфяникам, потом через вересковую пустошь и наконец, обогнув холм, спустился в ложбину. Проводив его взглядом, я продолжил свой путь в одиночестве, радуясь ему несказанно больше, чем обществу моего ученого спутника. То был для меня, несомненно, день несчастливый, ибо мои провожатые, от которых я насилу избавился, оказались самыми дурными людьми, которых довелось мне встретить в Горной Стране.
В Торосее, на берегу, нашел я гостиницу, обращенную фасадом к Морвену, что находится на другом берегу пролива Малл. Хозяин ее, которого тоже звали Маклином, по всем приметам принадлежал к знатному роду. Нужно заметить, что в Горной Шотландии содержать гостиницу считается занятием куда более благородным, чем у нас, на Равнине: потому ли, что горцы чрезвычайно гостеприимны, а может быть, по причине праздности сего занятия, сопряженного с хмельными утехами. Маклин хорошо говорил по-английски и, найдя во мне в некотором роде следы образованности, проэкзаменовал меня сперва по-французски, а затем по-латыни. Во французском он скоро поставил меня в тупик, зато в латыни наши познания оказались равны, во всяком случае, я ему нисколько не уступал. Это приятное состязание нас быстро расположило друг к другу. Мы просидели до ночи за чашей пунша (точнее, я только глядел, как он пьет), покуда он не захмелел до такой степени, что начал рыдать у меня на плече.
Я будто ненароком показал пуговицу Алана, но у Маклина она вызвала непритворное недоумение. К тому же он питал сильную неприязнь к семье и друзьям Ардшиля и, до того как напиться, прочел даже памфлет на одного из Стюартов, сложенный им на хорошей латыни, элегическими стихами, правда, ужасно злобный и издевательский.
Я рассказал про законоучителя. Маклин с удивлением покачал головой, заметив, что я счастливо отделался.
— Этот человек,— пояснил он,— очень опасен. Его зовут Дункан Маккиг. Стреляет почти без промаха, даром что слепой. Часто обвинялся в разбое, а один раз даже в убийстве.
— Забавней всего, что он именует себя законоучителем,— заметил я.
— А что, он ведь и в самом деле законоучитель. А дал ему это звание Маклин из Дюарта из сострадания к его слепоте. Вот он теперь и странствует, бродит с места на место, поучает юношество, чтобы не забывало закон божий. Ну, и ясное дело, впадает подчас в искушение.
Наконец нагрузившись вдоволь, мой хозяин кой-как проводил меня до постели, на которую лег я в чрезвычайно приятном расположении духа. В четыре дня прошел я большую часть обширного и извилистого острова Малл, от Эррейда до Торосея, что напрямик составляет пятьдесят миль, а с моими скитаниями и все сто, и притом почти не устал. Удивительно, что под конец этого долгого перехода у меня даже прибавилось сил и я пребывал в состоянии духа куда более бодром, чем в начале пути.
Глава 16
ЮНОША С СЕРЕБРЯНОЙ ПУГОВИЦЕЙ.