И скрылся за окном.
ГЛАВА III
Я знакомлюсь со своим дядей
Очень скоро загромыхали многочисленные засовы и дверные цепочки, дверь самую малость приоткрылась и, едва я ступил за порог, тотчас затворилась опять.
– Проходи на кухню, да ничего не трогай, – велел мне уже знакомый голос.
Пока обитатель замка возился, старательно запирая дверь, я наугад двинулся вперед и очутился на кухне.
Огонь в очаге разгорелся довольно ярко, освещая помещение; я никогда не видел, чтобы в кухне было так голо.
Полдюжины плошек на полках, на столе ужин: миска с овсянкой, роговая ложка, кружка жидкого пива. И больше во всей этой огромной пустой комнате с каменным сводом
– ничегошеньки, только запертые сундуки вдоль стен да угловой шкафчик-поставец с висячим замком.
Наложив последнюю цепочку, мужчина последовал за мной. Я увидел тщедушное существо с землистым лицом, согбенное, узкоплечее, неопределенного возраста, – ему могло быть пятьдесят лет, могло быть и семьдесят. Колпак на нем был фланелевый, поверх дырявой рубахи, взамен сюртука и жилета, наброшен был фланелевый же капот. Он давно не брился. Но самое удручающее, даже страшноватое были его глаза: не отрываясь от меня ни на секунду, они упорно избегали смотреть мне прямо в лицо. Определить, кто он по званию или ремеслу, я бы не взялся; впрочем, более всего он смахивал на старого слугу, который уже отработал свое и за угол и харчи оставлен присматривать за домом.
– Есть хочешь? – спросил он, остановив свой взгляд где-то на уровне моего колена. – Можешь отведать вот этой кашки.
Я ответил, что он, наверно, собирался поужинать ею сам.
– Ничего, – сказал он. – Я и так обойдусь. А вот эля выпью, от него у меня кашель мягчает.
По-прежнему не сводя с меня глаз, он отпил с полкружки и внезапно протянул руку.
– Поглядим-ка, что за письмо.
Я возразил, что письмо предназначается не ему, а мистеру Бэлфуру.
– А я кто, по-твоему? – сказал он. – Давай же сюда письмо Александра!
– Вы знаете, как звали отца?
– Мне ли не знать, – отозвался он, – если твой отец приходится мне родным братом, а я тебе, любезный друг
Дэви, родным дядюшкой, хотя ты, видно, и гнушаешься мною, моим домом и даже моей доброй овсянкой. Ну, а ты, стало быть, доводишься мне родным племянничком. Так что давай-ка сюда письмо, а сам садись, замори червячка.
От стыда, усталости, разочарования мне не сдержать бы слез, будь я на год-другой моложе. Но сейчас, хоть и не в силах выдавить из себя ни слова хулы или привета, я подал ему письмо и стал давиться овсянкой. Куда только девался мой молодой аппетит!
Тем временем дядя, наклонясь к огню, вертел в руках письмо.
– Ты знаешь, что там писано? – вдруг спросил он.
– Печать цела, сэр, – отозвался я. – Вы сами видите.
– Так-то оно так, – сказал он. – Но что-то же привело тебя сюда?
– Пришел отдать письмо.
– Ну да! – с хитрой миной произнес он. – И, для себя, надо думать, имел кой-какие виды?
– Не скрою, сэр, – сказал я, – когда мне сообщили, что со мной в родстве состоятельные люди, я и вправду понадеялся, что они мне помогут в жизни. Но я не побирушка, я от вас не жду подаяний, во всяком случае, таких, какие дают скрепя сердце. Не глядите, что я бедно одет, – и у меня есть друзья, которые только рады будут мне помочь.
– Та-та-та, порох! – сказал дядя Эбенезер. – Не кипятись понапрасну. Мы еще поладим как нельзя лучше. И, Дэви, дружок, если ты больше не хочешь каши, я ее, пожалуй,
прикончу сам. М-мм, знатная еда овсянка, – продолжал он, согнав меня с табуретки и отобрав у меня ложку, – здоровая еда, вкусная. – Он скороговоркой пробубнил молитву и принялся за кашу. – Отец твой, помнятся, любитель был поесть. Не то чтобы обжора, но едок отменный, а я – нет: клюну разок-другой и сыт. – Он отхлебнул пива и, как видно, вспомнив про долг гостеприимства, предложил: –
Если хочешь промочить горло, вода за дверью.
Я ничего не ответил на это и продолжал стоять, не двигаясь, пристально глядел на дядю и еле сдерживался от гнева. Дядя же продолжал поспешно набивать себе рот, а сам то и дело косился на мои башмаки, на грубые, деревенской вязки чулки. Один лишь раз он отважился посмотреть выше, наши взгляды встретились, и у дяди смятенно забегали глаза, как у карманного воришки, пойманного с поличным. Это навело меня на размышления: не потому ли он держится так несмело, что отвык бывать на людях, а когда немного освоится, это пройдет и мой дядя обернется совсем другим. Меня вывел из раздумья его скрипучий голос: