На самом деле, чем комфортнее становится Кларе, тем чаще она начинает говорить со мной полными предложениями, просто из дружелюбия, не ожидая, что я пойму ее.
Раздвигая тяжелые малиновые портьеры, она говорит: — Jaki Piękny dzień, что, как я думаю, означает что-то вроде: «Сегодня прекрасный день». Или, может быть «Сегодня солнечно». Я пойму это, когда услышу больше.
Я замечаю, что у Клары нет потерянного кусочка пальца, и у нее нет татуировок, как у людей Миколаша — во всяком случае, ни одной заметной. Я не думаю, что она сама из Братерства. Она просто работает на них.
Я не настолько глупа, чтобы думать, что это означает, что она на моей стороне. Клара добрая, но мы все еще чужие. Я не могу ожидать, что она мне поможет.
Тем не менее, я рассчитываю покинуть эту комнату сегодня. Миколаш обещал, что если я буду продолжать есть, то смогу побродить по всему дому. Везде, кроме западного крыла.
Поэтому после того, как я доем, я говорю Кларе: — Сегодня я хочу выйти на улицу.
Клара кивает, но сначала показывает в сторону ванной.
Точно. Я должна принять душ и переодеться.
В спальне стоит огромная ванна, в которой Клара купала меня прошлой ночью. Ванная комната намного современнее, со стеклянной душевой кабиной и двойной раковиной. Я быстро ополаскиваюсь, затем выбираю чистую одежду из комода.
Я достаю белую футболку и серые тренировочные шорты — что-то вроде того, что полагается носить на уроках физкультуры. Есть и другая более красивая одежда, но я не хочу привлекать внимание, особенно со стороны людей Миколаша.
Клара подбирает с пола мою грязную одежду, морща нос, потому что за последние несколько дней она стала довольно грязной, хотя я не выходила в ней из комнаты.
— Umyję je (пол. Я постираю их), — говорит она.
Я надеюсь, что это означает «Мне нужно их постирать», а не «Я выбрасываю их в мусорное ведро».
— Не выбрасывай их! — умоляю я ее. — Мне нужен этот комбинезон. Для танцев.
Я показываю на балетный купальник и делаю руками быстрые движения из первой во вторую позицию, чтобы показать ей, что я хочу носить его, когда буду тренироваться.
Клара кивает головой.
— Rozumiem.
Я понимаю.
Клара настаивает на том, чтобы снова высушить мои волосы феном и уложить их. Она делает причёску с косами вокруг макушки. Это выглядит красиво, но занимает слишком много времени, когда мне не терпится приступить к исследованию. Она снова пытается накрасить мое лицо, но я отталкиваю косметичку. Я никогда не соглашалась краситься каждый день.
Я спрыгиваю со стула, полная решимости выбраться из этой комнаты. Когда я иду к двери в носках, я почти ожидаю, что она снова будет заперта. Но она легко открывается. Я могу выйти в коридор без сопровождения.
На этот раз я заглядываю в каждую комнату, проходя мимо.
Как и в большинстве старых особняков, здесь десятки комнат, каждая со своим странным назначением. Я вижу музыкальную комнату, в центре которой стоит огромный «Steinway» с частично поднятой крышкой и ножками, искусно украшенными флорой и маркетри. В следующей комнате несколько старых мольбертов и стена с пейзажами в рамке, которые, возможно, были написаны предыдущим жильцом. Затем еще три или четыре спальни, каждая из которых оформлена в разных цветовых тонах. Моя «красная комната», остальные выполнены в оттенках изумруда, сапфира и золотисто-желтого. Затем несколько гостиных и кабинетов, а также небольшая библиотека.
В большинстве комнат сохранились оригинальные обои, которые в некоторых местах отслаиваются, а в других повреждены водой. Большая часть мебели тоже оригинальная — изысканные шкафы, мягкие кресла, перламутровые тумбы, позолоченные зеркала и лампы Тиффани.
Моя мама убила бы за то, чтобы разгуливать здесь. Наш дом современный, но она любит исторический декор. Я уверена, что она могла бы назвать мне имена дизайнеров мебели и, возможно, художников, создавших картины на стенах.
Мысли о маме заставляют мое сердце сжиматься. Я почти чувствую ее пальцы, заправляющие прядку волос за ухо. Что она сейчас делает? Думает ли она обо мне? Боится ли она? Плачет ли она? Знает ли она, что я все еще жива, ведь матери всегда как-то узнают, не так ли?
Я трясу головой, чтобы прояснить ее.
Я не могу этого позволить. Я не могу погрязнуть в жалости к себе. Я должна исследовать дом и территорию. Я должна составить какой-то план.
Поэтому я обхожу каждую комнату. Я хочу быть стратегом, но вскоре я снова теряюсь в эстетике.
Мне не нравится это признавать, но это место завораживает. Я могла бы провести часы в каждой из комнат. Интерьеры настолько замысловаты. Слой за слоем узоры: расписные фризы и тканые ковры, фрески и дверные наличники. Нет ни одного зеркала или шкафа, который не был бы украшен резьбой или каким-либо орнаментом.
Я почти совсем не смотрю в окна, но когда это делаю, то замечаю нечто очень интересное: сквозь высокие дубы и клены, а также еще более высокие ясени я вижу угол здания. Небоскреба. Это не тот небоскреб, который я знаю в лицо — ничего такого характерного, как Tribune Tower или Willis Tower. Но я совершенно уверена, что все еще нахожусь в Чикаго.
Это знание дает мне надежду. Надежду на то, что семья разыщет меня раньше, чем пройдет еще много дней.
Или я могу сбежать.
Я знаю, что у меня на лодыжке этот проклятый браслет. Но он не неуязвим, как и Зверь. Если я смогу выбраться с территории, то окажусь прямо в городе. Я смогу добраться до телефона или полицейского участка.
С этой мыслью я снова спускаюсь по лестнице на первый этаж. Я хочу осмотреть территорию.
Я нахожу дорогу обратно к столовой и бальному залу. Я не захожу внутрь ни того, ни другого, поскольку достаточно хорошо видела их прошлой ночью. С другой стороны бального зала находится большой вестибюль и парадная дверь высотой двенадцать футов, которая выглядит так, будто для ее открытия требуется лебедка. Она закрыта на замок и засов — с этой стороны не выйти.
Я вижу, как Йонас идет к бильярдной, и ныряю в ближайшую нишу, не желая, чтобы он меня увидел. Я уже прошла мимо двух других солдат, но они проигнорировали меня, очевидно, проинструктированные, что мне разрешено ходить по дому.
Не думаю, что Йонас был бы так учтив. Похоже, ему нравится изводить меня почти так же, как и его боссу.
Когда он проходит мимо, я возвращаюсь в застекленный зимний сад. Днем здесь гораздо жарче, чем ночью. Тем не менее, когда я прохожу мимо скамейки, на которой сидел Миколаш, по коже пробегает холодок. Теперь она пуста. Я одна, если только он не прячется где-то еще среди всех этих растений.
В отличие от той ночи, задняя дверь не заперта. Я могу повернуть ручку и впервые за неделю выйти на улицу.
Свежий воздух ощущается как стопроцентно чистый кислород. Он врывается в мои легкие, чистый и ароматный, мгновенно даря мне кайф. Я уже привыкла к пыльной сырости дома. Теперь меня опьяняет ветерок, овевающий лицо, и трава под ногами. Я сняла носки, чтобы ходить босиком, чувствуя упругую землю под сводами и пальцами ног.
Я нахожусь внутри огороженного стеной сада. Я бывала в знаменитых садах Англии и Франции. Но даже они не могут сравниться по густоте с этим местом. Здесь густо зеленеет все, куда бы я ни посмотрела. Каменные стены увиты плющом и клематисами, клумбы усыпаны цветами. Лохматые живые изгороди, кусты роз и кленовые деревья теснятся друг к другу, едва хватает места, чтобы пройти по мощеным дорожкам. Я слышу журчание воды в фонтанах. По виду из окна сверху вниз я знаю, что в этом саду десятки скульптур и ванн, но они скрыты в лабиринте растений.
Я хочу провести здесь остаток дня, утопая в аромате цветов и гуле пчел.
Но сначала я хочу взять книгу из библиотеки, чтобы почитать на свежем воздухе.
Поэтому я возвращаюсь в дом, все еще босиком, потому что носки я оставила на лужайке.
Возле кухни я сворачиваю не туда, и мне приходится возвращаться обратно в поисках большой библиотеки на первом этаже. Проходя мимо бильярдной, я слышу низкий, отрывистый голос Зверя. Он разговаривает с Йонасом на польском языке. Они вставляют слова и фразы на английском, как это делают люди, когда предложение легче произнести на одном языке, чем на другом.