– Для них мы тоже найдем место в тюрьме, Аль.
Его глаза засверкали.
– Вот мы какие, сильные мира сего! Облагая бутлегера подоходным налогом, вы получаете долю его прибыли, то есть становитесь его пособниками и подстрекаете взвинчивать цены. Это все равно, что генеральный атторней потребует свою долю у парня, ограбившего банк.
– Старая песня, Снорки. Очень старая.
Ярость так и кипела в Капоне, но он сдерживал себя.
– Послушайте, послушайте, – сказал он, помахав рукой в примирительном жесте, – не обращайте внимания на мои слова. Забудьте о них. Я просто хочу вам помочь. Во всей Америке не найдется человека, который бы не хотел вернуть этого ребенка его родителям, чего бы это ему ни стоило.
Он указал на фотографию своего юного сына, висящую в позолоченной рамке над его кроватью.
– Представляю, – сказал он, и серо-зеленые глаза его блеснули на печальной маске круглого лица, – что чувствует сейчас полковник Линдберг. Я плачу от сострадания, когда думаю о нем и его очаровательной жене.
– Ты это серьезно?
Губы Капоне начали кривиться в презрительную ухмылку, но он снова принял серьезное выражение и кротко сказал:
– Они вас послушают, Несс. Скажите им.
– Но сначала ты мне скажи что-нибудь новое. Ты уже разыгрывал этот номер перед капитаном Стейджем и Каллаханом из секретной службы... Но если ты хочешь убедить меня, скажи мне то, чего не говорил другим. Скажи мне откровенно, почему ты так уверен, что сможешь вернуть ребенка домой?
Тишина петлей повисла в воздухе.
Капоне облизал свои жирные губы и стараясь, чтобы его слова звучали как можно убедительнее, произнес:
– Есть вероятность, что этот ужасный поступок совершил парень, который когда-то выполнял для меня кое-какую работу. Сейчас он не работает на меня. Понимаете? Но если он сделал это и я смогу его найти – а я смогу его найти, – то мы сможем вернуть ребенка родителям.
– Кто этот парень, Аль? Назови мне его имя.
– Почему, черт возьми, я должен сказать это вам?
– Потому что ты беспокоишься за этого ребенка. Потому что ты плачешь по ночам из-за этого «ужасного поступка».
Капоне поднял голову и с подозрением посмотрел на Несса.
– Если я скажу вам, вы отнесетесь к этому как к проявлению моей... искренности?
– Возможно.
Сверкающие глаза сузились в щели.
– Конрой, – сказал он.
– Боб Конрой?
Он кивнул своей большой головой.
Элиот подумал немного, потом проговорил так, как будто обращался к самому себе:
– Конрой удрал из Чикаго несколько лет назад. Говорили, что Конрой был одним из стрелков во время бойни в День святого Валентина. Ходили слухи, что он подался на Восток, когда полиция принялась разыскивать участников этого шумного дела. Капоне схватился за прутья решетки.
– Я смогу найти Конроя. Выпустите меня отсюда. Позвольте мне помочь вам.
Несс вежливо улыбнулся Капоне.
– Я не выпущу тебя из этой камеры, даже если ты спасешь сотню детей.
Круглое лицо налилось кровью.
– До свидания, Спорки.
– Только друзья так меня зовут, – зловеще произнес гангстер. – Ты, сукин сын... за кого, черт возьми, ты себя принимаешь...
– Я Элиот Несс, – весело сказал Элиот Несс. – А ты – ты находишься там, где тебе и следует находиться.
Когда охранник открывал для нас большую железную дверь, Капоне, сзади закричал:
– Я сообщу об этом в газетах. Линдберг узнает о моем предложении!
В лифте Элиот заметил:
– Линди, наверно, уже знает об этом. Поэтому к нему едут Айри и Уилсон. Он хочет с ними посоветоваться.
– Ты всерьез относишься к словам Капоне?
– Сегодня утром его предложение обсуждали президент, Гувер и его кабинет.
– Боже.
– Генеральный атторней предложил выяснить, нужно ли будет передавать предложение Капоне на рассмотрение федерального окружного апелляционного суда.
– Ради Бога, Элиот. Капоне просто отчаянно пытается любым путем вырваться из тюрьмы...
– Правильно. Но насколько он отчаялся?
– Что ты имеешь в виду?
– Не настолько ли, что самому организовать это похищение, чтобы потом «раскрыть» его и заслужить себе свободу?
Лифт остановился.
– А ты как думаешь, Элиот?
– Я думаю, от Капоне можно ожидать все что угодно, – ответил он.
Глава 3
Дорога в имение Линдберга носила название Федербед Лейн[4], однако извилистая, грязная и изрытая колеями, она не оправдывала своего названия и едва ли располагала к отдыху. Она пробудила меня от крепкого сна, в котором я пребывал почти с самого отъезда от вокзала «Грэнд Сентрал Стэйшн» в десять часов утра и до тех пор, пока поезд Твентис Сентшери Лимитед изверг меня из своих уютных недр на станцию и оставил на попечение мрачного напыщенного англичанина по имени Оливер Уэйтли.
Высокий, сухопарый, однако не производящий впечатления худого, с прилизанными сзади редеющими темными волосами, Уэйтли был дворецким, а не водителем полковника Линдберга, и, судя по всему, презирал эту обязанность. Я попытался завести с ним разговор, но он холодно игнорировал все мои попытки. Тогда я замолчал, прислонился плечом к дверце коричневого «франклин-седана» и задремал.
Мне хотелось спать. Почти всю ночь я провел на ногах, переходя из вагона для курящих в вагон-ресторан и обратно, и выпил немножко больше, чем требуется для хорошего сна. Чикагское полицейское управление соблаговолило приобрести для меня билет на самое дешевое место в поезде – впрочем, я был счастлив уже тем, что еду не в багажном вагоне, – и я лишь урывками спал на верхней полке пульмановского плацкартного вагона.