— Зачем ты это сделал? — спросил Фрада.
— С такими ранами он все равно был не жилец, — пожал плечами Абивард. — Я не захотел обрекать его на муки просто так, без причины. Ничего не оставалось, как избавить его от страданий. Дай Господь, чтобы кто-нибудь поступил так и со мной, если я окажусь в таком положении.
— Понятно. — И все равно в голосе Фрады звучало удивление, особенно от слов брата, что в бою с ним может приключиться что-то ужасное. Это было очень понятно Абиварду. Он и сам испытывал такие же чувства всего несколько недель назад. Но не теперь. Теперь он стал умнее.
Макуранцы перестроились. Некоторые спешились, чтобы снять с поверженных соперников луки и стрелы, кривые мечи и украшения.
— Эй, смотрите-ка! — крикнул кто-то, показывая на золотую брошь. Макуранская работа, определенно трофей с поля боя после той битвы в степи.
— В таком случае очень справедливо, что она возвращается домой, — сказал Абивард. Он огляделся и посмотрел, в каком виде вышел из боя его отряд. Кто-то только что сломал стрелу и вытащил обломок из руки Видарнага; рана была обмотана тряпицей, сквозь которую сочилась кровь, но не очень сильно. У Фарнбага была рассечена щека, и сквозь разрез были видны зубы. «Это надо заштопать прямо сейчас, — подумал Абивард, — а то будет ходить с дырой до конца дней».
Не было Камбуджийи и Достана. В половине фурлонга от места, где находился отряд, лежало тело, а рядом с ним — копье. С головы макуранца свалился шлем, и обнажилась блестящая круглая плешь на макушке. Значит, это Достан. А в противоположной стороне, раскинувшись, лежал Камбуджийа.
— Упокой их Господь, — сказал Абивард и быстро проделал в уме кое-какие вычисления. До надела Век-Руд оставалось самое большее два дня. Последний отрезок пути будет малоприятен, но… — Привяжем их к вьючным лошадям. Пусть они лежат в той же земле, что и их отцы.
— И пусть шакалы, вороны и сарычи передерутся из-за хаморских мертвяков, добавил Фрада.
— Воистину так, — откликнулся Абивард. — И пусть им сладко будет. — Он почесал бородатый подбородок — этот жест он перенял у отца. — Теперь неплохо бы выяснить, явились эти кочевники сюда сами по себе или же это часть большого отряда. Коли так… — Он поморщился. Если это так, то его предположение, что степняки не сунутся на этот берег Дегирда, оказалось ошибочным.
Привязав к лошадям трупы двух павших товарищей, микуранцы вновь двинулись на северо-запад. Теперь они ехали, словно ожидая нападения с любой стороны, — в паре фарлонгов перед отрядом ехал впередсмотрящий, и еще один всадник ехал примерно на том же расстоянии позади.
В этот день они больше не увидели степняков. Когда приблизился вечер, Абивард начал присматривать удобное для обороны место стоянки и выбирал его куда более тщательно, чем прежде. Тогда он беспокоился о том, что может случиться. Теперь он твердо знал, что это случается.
Наконец он остановил свой выбор на крутом холме, на вершине которого вполне можно было бы поставить крепость, если бы поблизости была вода. Как и прежде, он расставил дозорных треугольником вокруг лагеря. В полночь он и сам заступил в караул, сменив Фраду.
— Все спокойно, — позевывая, сообщил ему брат и, перейдя на шепот, добавил:
— Я не хотел говорить при людях, но не нравится мне то, что мы везем домой, — это дурной знак.
— И я об этом подумал, — так же тихо ответил Абивард. — Свадебный кортеж должен привозить домой радость и надежду. Мы же, вернувшись в крепость, будем встречены женским плачем и причитаниями. — Он развел руками:
— Но выбора у нас нет.
— Да уж, — согласился Фрада. — Только в этом году Макуран слышал чересчур много женского плача.
— Что отнюдь не значит, что мы не услышим еще больше. — Абивард похлопал брата по спине:
— Ты славно бился. Теперь возвращайся к костру и отдохни.
Фрада сделал два шага, остановился и обернулся.
— Не такое это приятное дело, как я думал раньше. Я про войну. Кровь, вонь, страх… — Последнее слово он произнес с запинкой, словно опасаясь, что его сочтут трусом.
— Да уж, — сказал Абивард. Лица брата он не видел; было темно, а Фрада стоял между ним и светом догорающего костра, спиной к огню. Но он видел, как у младшего сына Годарса и Барзои облегченно опустились плечи.
Оставшись в дозоре, Абивард решительно и быстро расхаживал туда-сюда — не ради пущей бдительности, а потому, что знал: если он будет сидеть на месте, его поведет в сон. Но ночь была тиха до жути, слышался лишь скрип его собственных сапог по земле и камням. Однажды где-то очень далеко тявкнула лиса. В полной тишине этот звук заставил Абиварда вздрогнуть и схватиться за меч.
Он засмеялся над своими страхами и вновь принялся расхаживать. Но даже ему самому его смех показался не очень естественным. Когда по Макурану разъезжают хаморы, каждый путник, отъехавший за пределы видимости своей крепости, рискует попасть в засаду. Иные из тех, кто не вздрагивает при воображаемой опасности, могут вовремя не вздрогнуть при опасности настоящей.
Луна зашла. Ночь была очень темной, звезды сияли, словно крошечные бриллианты на черном бархате. Слабый отсвет того, что макуранцы называли облачением Господним, простирался по всей линии горизонта. Абивард не мог припомнить, чтобы прежде видел его так отчетливо.
По небосклону пролетела падающая звезда, потом вторая. Абивард прошептал заупокойную молитву по Достану и Камбуджийе, души которых уносились на этих звездах в Бездну. Упала третья звезда. Абивард не мог поверить, что она уносила к Господу душу хамора. Впрочем, вполне вероятно, что двое его товарищей были не единственными макуранцами, павшими сегодня от руки кочевников.
Глава 4
Гонец вытащил из-за пояса кожаный футляр, пропитанный воском, чтобы предохранить его от дождя и речной воды. Он церемонно снял с футляра крышку и вручил Абиварду свернутый пергаментный свиток, находившийся в футляре.
— Это тебе, о повелитель.
— Спасибо. — Абивард дал гонцу половину серебряного аркета; монеты часто разрезались, и получалась разменная мелочь.
Всадник поклонился в седле, пришпорил коня и ускакал из крепости Век-Руд.
Абивард развернул свиток. Он был уверен, что письмо от Динак: дело было не только в том, что он видел этого курьера в наделе Налгис-Краг, — маловероятно, чтобы кто-то, помимо сестры, отправил ему письменное послание. И все же он всякий раз улыбался, видя ее четкий, старательный почерк.
«Дихгану Абиварду от любящей сестры Динак. Приветствую тебя! — Он читал, шепотом проговаривая слова, словно вызывая в памяти ее голос. — Не могу выразить, как я счастлива, что ты вернулся домой целым и невредимым после боя с хаморами. В нашем наделе мы никаких варваров не видели и надеемся, что не увидим. И, как видишь, Птардак, муж мой, не возражает, чтобы ты писал мне письма, а я на них отвечала. Мне кажется, он с удивлением узнал, что я владею грамотой. Возможно, я одна такая на здешней женской половине.» Прочитав это, Абивард нахмурился. Если Динак будут считать особенной, не такой, как все, это не облегчит ей жизнь на женской половине. Он продолжил чтение: «Проявляя большую заботу о процветании надела, Птардак в то же время очень любит радости охоты. Он пока еще не в состоянии ездить верхом и ждет не дождется того дня, когда вновь сможет скакать по следу дикого осла и газели».
Между строк Абивард явственно прочел: «Когда он сможет наконец оставить заботы о наделе и предаться удовольствиям на лоне природы». Иногда его отец позволял себе довольно язвительно отзываться о дихганах, которые во главу угла ставят собственные удовольствия. Динак, как и он, слышала эти слова. Абивард подумал, не пытается ли она наставить своего недавно обретенного мужа на путь истинный.
Он вновь обратился к письму: «Поскольку я умею читать и писать, он с каждым днем поручает мне все больше дел по управлению наделом. Здесь для меня все внове, а обязанностей намного больше, чем я привыкла брать на себя, но всякий раз я начинаю с того, что пытаюсь определить, а как поступил бы отец.