В кухне, пока за ней наблюдала мама, Тамара стянула грязные сапоги. Тамара изо всех сил старалась игнорировать ее, искусство, которым она овладела почти в совершенстве за последние три года, с тех пор как папочка умер, и «злость» стала обыденным состоянием матери, ее дежурным ответом на все. Поначалу Тамара реагировала на каждую мелочь, каждую колкость, каждое оскорбление, словно камень в лицо. Но спустя несколько месяцев Тамара начала использовать камни и выстроила стену - высокую, широкую и толстую - между ней и матерью, пока стена не переросла в крепость, и теперь, казалось, что эти камни бросает крестьянин в королевский замок. Конечно же, даже пока папа был жив, ее мать не наслаждалась жизнью с ним. Она и папа перешептывались друг с другом насчет ее подобных настроений. Папа говорил, что Дьявол задолжал ему, и через маму он так рассчитался.
Как только Тамара стянула сапоги, ее мать схватила ее за руку и поволокла по коридору. Арден был огромным домом, столетняя кирпичная коробка времен возрождения Джорджии. Каждая комната отличалась по цвету, как в Белом Доме. Следуя за матерью, Тамара прошла ее розовую спальню принцессы и голубую бильярдную комнату, зеленую столовую на пути к красной комнате справа - библиотеки ее дедушки. На втором этаже, у деда был свой кабинет, и за всю свою жизнь она не могла узнать разницу между библиотекой и кабинетом, кроме одной - в одной из комнат стоял стол, а во второй нет.
Внутри библиотеки в красно-золотом кресле сидел дедушка, держа в руке бокал с бурбоном - судя по виду прокисший бурбон - а в другой руке газету.
- Мне нужно обсудить кое-что с тобой, - сказала ее мать.
- Как и всегда, Вирджиния, - ответил дедуля, перевернув страницу газеты, даже не посмотрев на них.
- Дедуля, мама… - начала Тамара, но мать перебила ее.
- Ты сейчас же отправишься в свою комнату и не смей и носа своего показывать, пока я тебе не разрешу.
- Что здесь происходит? - Дедуля, наконец, обратил внимание. Он аккуратно сложил газету на коленях. В пасмурном дневном свете он выглядел не старше пятидесяти, хотя ему было глубоко за шестьдесят. Вся его голова была седой, и лицо напоминало людям Ли Мейджорса. Женщины за спиной называли его шестимиллионным мужчиной, потому что по их словам, он, вероятно, столько держал в своем кошельке. Даже сидя в кресле, он выглядел большим и сильным, держащим все под контролем - полная противоположность маленькой, словно веточка, матери.
- Я застукала, как твой конюх целовался с моей дочерью, - ответила мама.
- Леви? Целовал Тамару?
- Я попросила его, потому что у меня день рождения, - быстро добавила Тамара. - Вот и все. Больше ничего не произошло.
- И на это я трачу свое время? - дедушка обратился к ее матери, а не к ней.
- Это был больше, чем поцелуй. Парень прилип к ней.
- Это был просто поцелуй, - закричала Тамара, четко произнося слова, словно мать была медлительной и частично глухой.
- Это был Леви Шелби, ты меня слышишь? - в ответ закричала мать. - Леви Шелби. Я говорила тебе и говорила, чтобы он не крутился рядом. Я говорила, и ты не послушалась и все еще не слушаешь, и однажды ты поплатишься за то, что не слушала меня.
Дедушка глубоко вдохнул и так же глубоко выдохнул.
- Я слушаю тебя, Вирджиния.
- И что ты собираешься делать?
- Ничего, - ответила Тамара. - И вы тут тоже ничего не сделаете. Сегодня день моего рождения. Я попросила Леви поцеловать меня. Это все, что произошло.
- Иди в свою комнату, сейчас же, - приказала мать.
- Но…
- Иди, детка, - сказал дедуля, взмахивая газетой, будто прогонял собаку из комнаты.
- Иди. - Мама указала длинным белым пальцем с длинным красным ногтем на дверь. Тамара ушла. Она хлопнула за собой дверью и побрела по коридору, медленно, достаточно медленно, чтобы слышать их разговор. Мать сказала: «Это ты во всем виноват» - классическая реплика мамы. Как дедушка мог быть виноват в том, что ее целовал Леви?
Тамара зашла в спальню и села на кровать, стараясь не расплакаться. Когда они переехали, ей выделили одну комнату на первом этаже и «заботливо» перекрасили ее в розовый, так как были уверены, что этот цвет обязательно понравится девушке. Он ей не нравился. Этот розовый был цвета лекарства от изжоги, и вызывал у нее еще больше боли в животе, чем лечил.