Около двенадцати Альфред вернулся в вагончик. У него стало легче на душе, когда он понял, что никто не заметил его присутствия здесь, что его вещи в полной сохранности лежат на койке и столе точно так, как он их оставил.
На одноконфорочной газовой плитке он вскипятил чай и принялся обдумывать свое положение. Без электричества жить было можно — старого строительного леса, пригодного для отопления, вокруг вагончика валялось сколько угодно, — а вот с водой была проблема. Самое позднее завтра придется отправиться на поиски озера, пруда или ручья, откуда можно будет брать воду и кипятить ее. Он не был абсолютно в этом уверен, но предполагал, что Ханенмоор является природоохранной зоной. В таком случае вода здесь должна быть довольно чистой и пригодной для питья.
Голода он не чувствовал. Спагетти можно будет сварить и вечером. Он пил горячий чай мелкими глотками, вполне довольный собой и окружающим миром. Жизнь прекрасна, и самое лучшее в ней — это чувство, что ты один, что никто тебе не мешает и не надоедает.
Его взгляд упал на заголовок в газете «Брауншвейгские новости», и он бегло просмотрел статью об исчезновении Беньямина и обнаружении его трупа. В ней не было ничего нового, ничего такого, из-за чего следовало бы беспокоиться. Неприятным в статье было только то, что в расследовании принимала участие Марайке Косвиг.
Но потом Альфред напрочь выкинул Марайке из головы и предался любимым фантазиям. Он представлял, как молодые сотрудники и сотрудницы полиции, не имеющие никакого опыта, ни малейшего знания людей и совсем мало профессионального честолюбия, бессмысленно торчат в вагончике, затаптывают следы, наступают друг другу на ноги и спорят о своей компетенции. Наверняка ни один из них не знал, что делает другой… То, что отдельные линии расследования могут координироваться, вестись совместно и даже приводить к конкретным результатам, Альфред и представить себе не мог Он воображал кучу растерянных полицейских, которые напускали на себя важность, а на самом деле не могли четко сформулировать ни одной мысли.
Картины в его голове становились все четче, и он невольно улыбнулся. Им никогда не поймать его! Никогда! Потому что ни один из них ему и в подметки не годится. Полицейские были честными, порядочными, законопослушными обывателями, ни один из них не обладал интеллектом выше среднего уровня Таким, какой был у него, Альфреда. Никто из них даже представить себе не мог, что происходило у него в голове, когда он убивал Беньямина Вагнера и Даниэля Долля. А поскольку они не понимают его, то никогда и не найдут.
Альфреда все больше и больше охватывала эйфория. У него не было ни малейшего желания читать эту идиотскую статью про беспомощную полицию. Вместо этого он раскрыл единственную книгу, которая у него была и отрывки из которой он знал практически наизусть. «Преступление и наказание» Достоевского.
Он сидел на койке по-турецки, поджав ноги, и старался держать спину прямо. Раскрытая книга лежала перед ним, руки были свободными, и время от времени он отпивал глоток теплого чая. Каждый раз, отставляя чашку, он скрещивал руки на коленях.
Альфред читал медленно, впитывая каждое слово:
«Ну, а действительно-то гениальные, вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?»
«Нет, нет, — подумал он и на миг закрыл глаза, — нет, я страдаю».
И прочел дальше: «Страдания и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть».
«Так оно и есть, — подумал он, — именно так».
Он любил эту книгу — это были его мысли. Они были настолько близки ему, что часто казалось, будто он сам перенес их на бумагу. Достоевский и он — по мыслям они были братьями и все больше сливались друг с другом.
Он не имел ничего общего с миром там, снаружи вагончика. Этот мир давил на него, потому что постоянно вынуждал к каким-то вещам. Он был вынужден платить, улыбаться, быть вежливым. Предъявлять паспорт и давать ответы. Он вынужден был терпеть, когда ему желали доброго утра, заговаривали с ним и вовлекали в разговор. Он был вынужден соблюдать законы, правила проживания в доме и правила дорожного движения, он был вынужден звонить по телефону и писать письма, уведомлять, отказывать, договариваться. Все это было ему противно. Он хотел лишь одного: жить и полностью отдаваться своим мыслям, которые считал уникальными и которые его восхищали. Когда-нибудь он запишет их и тем самым воздвигнет себе памятник, чтобы его идеи не были преданы забвению.