Даниэль и Беньямин… Они были его творениями. Он принимал решение об их жизни и смерти, о том, когда и каким образом они будут умирать. Он принадлежал к избранным, которые имели право судить других. И это знание окрыляло его. Его существование имело смысл, было оправданным. Беньямин и Даниэль были его созданиями — Альфред был их богом.
Альфред подскочил, потому что услышал в каменном карьере голоса. Он осторожно отложил книгу в сторону и схватился за бутылку рома, чтобы в случае необходимости нанести ею удар. Мышцы его напряглись. Он затаил дыхание.
Через щель в дощатой стене он увидел ссорящуюся пару. «Пошли вон! — подумал он. — Убирайтесь!» Он не слышал, что они говорили и о чем спорили. Он затаил дыхание и не спускал с них глаз. Они настолько мешали ему, что у него начала болеть голова и затуманилось в глазах. Если бы у него было ружье, он бы выстрелил в них. Он знал это. «Убирайтесь вон, — снова и снова мысленно приказывал он, — пока я не распахнул дверь этого проклятого вагончика и ничего не сотворил!»
В конце концов, без устали жестикулируя и перекрикивая друг друга, парочка удалилась. Когда они исчезли из поля зрения Альфреда, он еще несколько минут напряженно прислушивался, а когда уже ничего не было слышно, вышел наружу, чтобы убедиться, что они действительно ушли. После помочился в песок и снова исчез в вагончике.
На кровати лежало шерстяное одеяло, от которого так разило горечью и затхлостью, словно его не стирали несколько лет. Но Альфреду это не мешало. Это было не то одеяло, на котором лежал Даниэль. В этом он был уверен. То, наверное, забрали на экспертизу. Это его позабавило, и к нему вернулось хорошее настроение.
Он улегся на кровать, завернулся в одеяло и подоткнул его под себя так хорошо, как только смог. И снова ему в голову пришли слова Достоевского: «Обыкновенные должны жить в послушании и не переступать закона, потому что они — обыкновенные люди. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные».
«Все, что есть во мне, — необыкновенно», — подумал Альфред и уснул со спокойной совестью.
21
Берлин, январь 1987 года
Марианна Вагнер знала, что после завтрака в семь утра ей нужно проглотить две белые таблетки, а после обеда в двенадцать часов следует растворить большую розовую пастилку в воде и выпить весь стакан, хотя на вкус вода становилась противной. К кофе в четыре часа пополудни ей давали три золотистые прозрачные капсулы, которые она долго сжимала в кулаке и вертела в руках, настолько они хорошо выглядели и на ощупь были не менее приятными. Каждый раз она с жалостью запивала их глотком теплого чая из шиповника без сахара. Иногда после прозрачных капсул ее приходил проведывать Петер. Около пяти вечера. Если еще мог держаться на ногах и хоть чуть-чуть передвигаться. Петер стал потерянным человеком. Он утверждал, что у него отпуск, но Марианна знала, что он врет. Со времени смерти Беньямина прошло уже почти два месяца, а он все еще сидел дома и пил. Он никогда больше не пойдет на работу. Никогда. В этом она была глубоко убеждена.
Петер почти каждый день приползал в клинику, потому что любил ее. Потому что она была его единственной опорой, последним, что у него осталось. Она это чувствовала и понимала, но ей это уже помочь не могло.
Обессиленный, сгорбленный, он сидел на краю кровати, снова и снова рассказывая ей о Беньямине, потому что она хотела знать все. Страдания переносить легче, если не нести их груз одному, если высказать весь ужас, а не думать о нем снова и снова. Он в тысячный раз рассказывал ей, как и где нашли Бенни, как он лежал на холодных как лед носилках в патологоанатомическом отделении. Петер с трудом узнал сына, потому что безжизненное и бледное маленькое личико показалось ему абсолютно чужим. Кожа Бенни выглядела восковой, напоминающей пластилин, и Петер подумал, что мог бы просто забрать сына домой и уложить на кушетку. И Бенни никогда бы не изменился. Не стал бы разлагаться, исчезать. Может быть, лишь покрылся бы пылью.
Петер поцеловал его в щеку. Кожа сына на ощупь была похожа на сыр, который только что вынули из холодильника. А потом Петер потерял сознание.
Марианна завидовала Петеру, потому что он смог поцеловать сына. В ее памяти осталось только прощание с Бенни в то утро, когда она еще не знала, что это было прощание навсегда. Петер смог осознать, что мальчик мертв, потому что видел его труп. А она — нет.
Две недели она размышляла, что же у нее осталось в жизни. Безработный муж, который вот-вот допьется до того, что умрет, неизлечимая болезнь, квартира, за которую скоро нечем будет платить, и мертвый ребенок. Это было меньше, чем ничего.