Энрико
29
Сиена, июнь 2004 года
Медленно и обстоятельно он влез в шорты и вышел на террасу. До Кампо было недалеко, и высокая башня Палаццо Пубблико заметно возвышалась над крышами домов, похожими на коробки. Кай зажег сигарету и сел. Солнце опускалось буквально на глазах и с минуты на минуту приобретало все более интенсивный оранжевый оттенок. Внизу, на Виа деи Росси, солнечного света не было уже часа два.
Небо было раскаленным. Оранжевые, розовые и фиолетовые краски переходили друг в друга. На картине это выглядело бы невыносимой комбинацией в стиле китч, но в реальности было так прекрасно, что даже дух захватывало.
Он любил эти тихие минуты в своей маленькой квартире под крышей дома. Две комнаты, кухня, ванная, терраса — и все это бессовестно дорого. Цены в Сиене были как в Нью-Йорке.
Кай Грегори был рослым, атлетически сложенным мужчиной, которого сейчас, в его сорок пять лет, начинавшее образовываться маленькое брюшко делало лишь человечнее и привлекательнее. Постепенно седеющие волосы приятно контрастировали с загорелым лицом. Последнее имело причины скорее генетического характера, нежели благодаря тому обстоятельству, что он старался поймать каждый солнечный луч. Его близко посаженные глаза придавали лицу характерное выражение, что не позволяло поставить его на одну доску с фотомоделями-мужчинами из каталогов универмагов. Кай ненавидел свои очень большие ноги, поэтому даже в жаркие летние месяцы Тосканы постоянно носил закрытые полуботинки. Сандалий в его шкафу не было.
Кая было видно издалека, когда он заходил в ресторан, его сразу же замечали в любом магазине, и ни одна итальянская мамочка не решалась втиснуться перед ним без очереди. У врачей его обслуживали вежливо, причем независимо от того, как он был одет, с первого взгляда принимали скорее за аристократа, чем за неудачника.
Все это в общей сложности скорее облегчало, чем усложняло его жизнь, и Кай умел ценить это. Особенно то, что ему даже не надо было напрягаться, чтобы пофлиртовать с кем-нибудь, — женщины сами пытались завязать с ним знакомство, что он находил крайне удобным и приятным обстоятельством.
За тридцать лет активной сексуальной жизни он не мог пожаловаться на недостаток возможностей, и если таковые выдавались, то не упускал ни одной, что очень быстро создало ему авторитет мачо. Для него это было скорее комплиментом, чем оскорблением, и он чувствовал себя в этом образе очень комфортно.
Лишь один-единственный раз он позволил себе увлечься и сделал предложение руки и сердца одной нежной брюнетке с родинкой размером с пфенниг на левой щеке. Она умела смотреть таким проникновенным взглядом, что у него отнимался язык и на глаза наворачивались слезы. Она, со своей стороны, краснела как рак, хватала под столом его руку, засовывала ее себе под юбку и страстно шептала: «Ты об этом никогда не пожалеешь».
Он пожалел об этом уже через семнадцать месяцев. Пока она обучалась флористике, он изучал экономику производства, и вскоре ему до тошноты надоело разговаривать за ужином о «футлярах с цветами во мху на сетке из тонкой проволоки». В гостиной с потолка свисали засушенные букеты, которые она периодически опрыскивала цветными автомобильными лаками, везде стояли горшки с пахучими цветами, на окнах висели цветочные венки, на каждом свободном месте увядали цветы всевозможных размеров и во всевозможных вазах, а в раковине гнили остатки цветов и забивали слив своей вязкой, мутной и вонючей слизью.
Вероника каждый вечер прикладывала к родинке влажные листья шалфея и уже через пять месяцев больше не спала с Каем.
Однажды после обеда он неожиданно пришел с работы раньше и обнаружил ее в супружеской постели с раздвинутыми ногами, а перед ней — стоящего на коленях юнца в клетчатых боксерских шортах и с необыкновенно густыми и безвкусными усами. С уголков его губ капала слюна. Он таращился на нее не отрываясь и с явным интересом, а вид у него был такой, словно он собирался брать из влагалища Вероники мазок на наличие рака.
Кай был настолько ошарашен, что оказался не в состоянии хотя бы раз врезать юнцу по физиономии. Не говоря ни слова, он вышел из спальни, но увиденное отпечаталось в его мозгу, словно горящая сигарета на предплечье пытаемого.
С того дня он больше не мог смотреть Веронике в глаза. Ее лицо казалось ему экраном, на котором шел один и тот же отвратительный фильм. Последовавший за этим развод был тяжелым, поскольку он не соглашался даже говорить с женой.