Иногда ее приводили в умиление его брошенные на пол брюки и пуловеры, которые он выворачивал наизнанку, когда раздевался, его заскорузлые от грязи носки, его кроссовки, размер которых странным образом увеличивался быстрее, чем рос он сам. Его расцарапанные лодыжки и загорелые ноги. Он пробивался в жизнь, и эта борьба начиналась с деревьев, кустов и ручьев. В своей комнате, рядом с внушающими ужас фантастическими фигурами и машинками разных моделей, он создал нагромождение из камней и палок и разрешал своему хомячку Хоббиту свободно бегать по этому хаосу, так что того целыми днями не было видно. Анна всегда удивлялась, как при этом зверек оставался в живых.
Гаральд шел по дорожке. Анна затаила дыхание. Он был один. Мокрая рубашка и брюки прилипли к телу, и с них стекала вода. Он шел медленно, как-то враз обессилев. Гроза была уже прямо над домом. Вспышки молний и раскаты грома следовали почти одновременно. Последние метры до дома Гаральд уже не шел, а бежал. Анна открыла дверь. Они не сказали друг другу ни слова, вдруг почувствовав себя самыми одинокими людьми на свете. Такими одинокими и покинутыми, что было даже стыдно смотреть друг на друга.
— Разденься, — сказала Анна, — и надень сухую одежду.
Он никак не отреагировал на ее слова.
— Я обежал вокруг всего этого проклятого озера, — задыхаясь, наконец сказал он. — Ничего. Никого. Я просто не могу представить, где он еще может быть.
Гаральд с такой силой ударил кулаком по столу, что Анна подумала, что он может так сломать себе руку. Она видела, как ему больно.
— Что же нам теперь делать?
Анна не сказала, а прошептала эти слова, потому что она обязательно должна была их произнести, хотя и знала, что ответа на них нет. Наверное, это и вывело его из себя.
— Я не знаю! — закричал он. — Не знаю, не знаю! Если бы я знал, что делать, то сделал бы что угодно, но я не знаю!
Он был на грани того, чтобы разрыдаться. И тогда она почувствовала, как возвращаются силы. Еще не все потеряно. Еще все возможно. Послезавтра будет Пасха. Они еще спрячут пасхальное яйцо, и будут бегать в саду, и есть клубничный пирог, и играть в бочче[28]. В солнечное теплое пасхальное воскресенье в Тоскане. Отец, мать, ребенок. Все остальное — абсурд. Это не реально. Такое бывает в кино, но не в жизни. Не в этом милом, уютном месте. И прежде всего, этого не могло случиться с ними. «Надо держать себя в руках, — подумала она, нельзя впадать в истерику».
И все это она сказала вслух. Гаральд посмотрел на нее так, словно она сошла с ума. Он так и не переоделся, даже не взял куртку, только схватил фонарик и снова вышел из дома. Он бросился к горе за домом, пытаясь обогнать наступающую темноту.
Когда стемнело так, что ничего не было видно на расстоянии руки, он вернулся. Только для того, чтобы взять ключи. Он сел в машину и поехал вниз, в долину. В деревню. Без цели, без плана. Повинуясь лишь внутреннему порыву. Он спрашивал людей, не видели ли они маленького мальчика, но, конечно, никто его не видел. И в конце концов он пошел к карабинерам. Они заставили его написать подробное заявление об исчезновении Феликса и заполнили множество формуляров, каждый в четырех экземплярах. И попросили Гаральда, готового взорваться от возмущения, успокоиться. Предпринять что-то сейчас было невозможно, но на рассвете они начнут поиски.
Гроза давно прошла, дождь все еще лил, но уже не так сильно. Гаральд знал, что у него нет шансов найти сына ночью, и вернулся домой.
Феликс был где-то там, в ночи. Он ждал отца. Его не покидала надежда, что папа придет, он плакал и звал его. Просил и умолял, но родители не появлялись. Никто не появлялся. Гаральд не сказал ничего, но Анна знала, что он чувствует себя ничтожеством.
Он снял мокрую одежду и переоделся в сухую, Анна молча смотрела на него. Она не знала, что думать, и решила не трогать мужа. Он подошел к полке, взял бутылку виски, налил себе половину стакана и выпил одним глотком. Затем сел за стол, спиной к ней, положил голову на руки и заплакал.
Это было хуже всего. Значит, все было бесповоротно.
Анна и Гаральд провели ночь в кухне, вслушиваясь в тишину. Не слышно ли шагов по песку, не открылась ли где-то дверь, не зовет ли он их? Они не говорили ни слова, лишь слушали. Это было невыносимо. Им хотелось услышать хотя бы рев машины, шум на улице, гул пролетающего самолета, хоть что-нибудь… хоть что-нибудь, но они сидели словно в изолированной от всех звуков камере, и это было все. Дождь прекратился, ветер стих. Даже сыч не закричал ни разу. Анне показалось, что она оглохла, что эта мертвая тишина существует лишь в ее голове, что она потеряла связь с миром. Гаральд встал, подошел к умывальнику и плеснул холодной как лед водой себе в лицо. Анна услышала, как льется вода, и поняла, что дело не в ней. Просто на улице все было мертво.