– Вы же знаете, ему нравится злить вас.
– Тем более он сильно пожалеет, если сделает это еще раз.
Камерон собрал всю свою волю, чтобы, переступая через Баско, не пнуть его.
– Я пошел домой, а вы будьте начеку, – произнес он на прощание и быстро зашагал в гостеприимное безмолвие леса. Домой. Вот уже два года как он не вспоминал это слово. Весьма странно, что неудобный соломенный тюфяк на полу комнаты-кладовой с медикаментами он воспринимает как дом, но именно это воспоминание влекло его, заставляя преодолевать долгий утомительный путь.
И все же ему надо быть осторожнее. Смотри-ка, – распекал он себя, – готов убить человека за слова, которые может сказать кто угодно». Завернутое в холст платье поскрипывало под рубашкой, куда Камерон его засунул. Он защищает ее честь, приносит ей подарки, о месте, где ждет Джиллиан, думает, как о своем доме… Не рано ли?
Дом.
Сама мысль о доме подняла в его душе такую острую тоску, что Камерон чуть не споткнулся. Он потерял свой дом, а путь, который теперь избрал, лишал его всяческой надежды обрести другой.
Глава 8
Камерон маленькими глотками пил заваренный Джиллиан чай с мятой, но к печенью даже не притронулся, как будто все еще обижался на нее за то, что накануне она его заподозрила в воровстве хлеба, и теперь он собирался в отместку морить себя голодом.
Джиллиан ожидала, что его измученный вид вызовет у нее удовлетворение, но вместо этого она заметила темные круги у него под глазами, необычную бледность и вспомнила, что Камерон весь день проработал у них в саду. Теперь ей хотелось, чтобы он съел и свое, и ее печенье.
– Нас с отцом пригласили приехать сегодня утром к сквайру Хортону из-за разыгравшейся у него подагры, – сообщила Джиллиан.
– Как это – пригласили? – Услышав новость, Камерон выпрямился.
– Вчера вечером, пока вас не было, пришел слуга сквайра.
– И он спокойно прошел внутрь?
– Мартин проводил его до двери, а потом стоял рядом, пока слуга рассказывал, в чем дело.
Камерон сдержанно кивнул, как будто его единственной заботой было услышать, что Мартин выполнил возложенные на него обязанности охранника. Джиллиан ждала, что он спросит, держала ли она язык за зубами, не выдала ли настоящую причину его появления в доме, но он промолчал, только залпом допил чай.
– Я уж начал думать, что вашего отца больше никто не вызовет. Сейчас я буду готов.
– Плохая отговорка! – Она с отвращением швырнула салфетку. – Я могла отправить присланного обратно с запиской, в которой рассказала бы все, что здесь произошло, и республиканские солдаты могли бы уже ждать вас, чтобы арестовать.
– Отчего же вы этого не сделали? – Он откинулся назад и рассматривал ее, прищурив глаза.
Она открыла было рот, чтобы ответить, но ее гнев растаял под пронизывающей силой его взгляда. Ей было неспокойно оттого, что все внимание Камерон Смит сосредоточил на ней одной и его загадочные глаза смотрели только на нее.
– А может, сделала, хотя, может быть, и нет. Все равно вы бы не узнали…
– Если бы вы меня предали, Джиллиан, я почувствовал бы это сердцем – так же как и вы.
Она почувствовала бы, если бы Камерон желал ей зла. О Боже! Джиллиан чуть не затрясло. Она знала это почти с самого начала, осознавала это своей женской сущностью, при его прикосновениях скорее трепетала от волнения, чем дрожала от страха. Камерон добровольно не причинил бы ей вреда, так же как она не сделала бы ничего такого, что могло привести к его аресту, осуждению; и казни, отделению этой благородной головы от широких сильных плеч.
«Вы будете доверять мне, хотите того или нет, – предупреждал он. – Вы увидите, что начнете заботиться обо мне, воспринимать мое дело как свое собственное».
– Вы так во мне уверены, – прошептала она. – Тот рыцарь, который учил вас, как похититель и похищенный…
– Это… – он прервал ее и постучал себя по груди напротив сердца, – это не имеет никакого отношения ни к похитителю, ни к похищенному. Я не хочу о них говорить.
Камерон оттолкнулся от стола, поднялся и наклонился над ней, держась руками за крышку стола. Он ничего не говорил, а она смотрела на него в упор, и голова ее кружилась от услышанного.
Если бы другой мужчина прижал руку к сердцу, это было бы равноценно объяснению в любви, по меньшей мере, признанием в нежных чувствах. Со стороны Камерона Смита, сделавшего ее своей пленницей и заявившего, что спокойно пошлет ее на смерть, если это будет соответствовать его целям, такой жест может оказаться уловкой, с помощью которой он пытается подчинить ее.
– Встретимся на улице, когда Мартин пригонит фургон, – наконец сказал Камерон, и вместо ответа она лишь молча кивнула.
Нога сквайра Хортона распухла до таких угрожающих размеров, что было невозможно даже надеть на нее носок, и поэтому он уложил ее на горку из диванных подушек. Покрытая волосками кожа покраснела, натянулась, и теперь казалась покрытой пчелиным воском от лодыжки до колена. Джиллиан сразу стало жаль старика – ему было очень больно.
– Опять вы пьете портвейн, – принялся распекать сквайра Хортона Уилтон.
– Совсем капельку, друг мой. – Лицо Хортона стало таким же красным, как и нога.
– Я сам видел размеры ваших бокалов; Вам приходится наливать гораздо больше капельки, чтобы просто смочить такой бокал изнутри, не говоря о том, сколько достается вам.
– Взгляните на его ногу, коллега, – подозвал доктор Боуэн Камерона, – и дайте ваши рекомендации.
Камерон присел на корточки возле распухшей конечности сквайра и так свирепо нахмурился, что Джиллиан подумала, не намерен ли он справиться с подагрой с помощью одной только злости. На этот раз Камерон оказался в затруднительном положении, и ему надо было как-то скрыть свое невежество. Он украдкой бросал взгляды то на больную ногу, то на доктора Боуэна, и Джиллиан показалось, что она прочла намек на просьбу о помощи, что так не соответствовало его свирепому виду.
Джиллиан следовало бы посмеяться над ним, однако вместо этого у нее возникло странное ощущение, будто Камерона все это и в самом деле сильно волнует. Для человека, не заинтересованного в той работе, которую он сейчас делает, не имело смысла так волноваться по поводу возможной неудачи в постановке диагноза.
Джиллиан не могла отделаться от чувства, что у Камерона в жизни было слишком много таких неловких моментов, и он стал чрезвычайно болезненно реагировать в тех случаях, когда не оправдывал возлагаемых на него надежд.
– Поговорите с ним, доктор, чтобы отвлечь внимание от боли, пока вы его осматриваете, – шепнул Камерону Уилтон.
– Гм… сквайр Хортон, ваш садовник очень умело делает обрезку, – сказал Камерон. – Я редко видел деревья, обрезанные лучше, чем у вас.
– О, вы разбираетесь в садоводстве? – Сквайр Хортон подался вперед, но тут же застонал, так как от этого движения под его ногой сместилась подушечка. Он снова откинулся в кресле.
– Садоводство меня весьма интересу… интересовало. – Камерон пощупал ногу сквайра, как будто проверяя персик на спелость, и больной громко вскрикнул.
Садоводство! Джиллиан не могла себе представить менее подходящее занятие для того, кто объявил себя отъявленным разбойником. И в то же время оно соответствовало решительности, с которой Камерон очистил огород от сорняков и исколол все руки, вырезая малину. Она легко могла представить его руку, держащую свежее сочное яблоко, или его, взбирающегося на дерево, чтобы вырезать отмершие ветки и позволить плодовому дереву давать больше фруктов.
– Ваши рекомендации по поводу ноги сквайра, доктор Смит, – напомнил доктор Боуэн.
Камерон проглотил слюну, прочистил горло, затем снова сглотнул.