Несколько дней он не замечал ее предупредительности, потом это начало его раздражать. Полковник был из тех мужчин, которые любят покапризничать, но не терпят, когда с ними обращаются как с детьми. Этому вспыльчивому, своенравному человеку ее преувеличенная внимательность казалась обидной.
— Как странно! Ты удивительно помолодела, — сказал он ей как-то за ужином. — И словно переменилась. Даже походка другая.
Она поймала на себе его острый, пристальный взгляд, в котором читались укор, подозрение и страх.
— Это плохо? Тебе, быть может, хочется, чтобы я поскорее состарилась?
Он опустил глаза в тарелку.
— Нет, но я удивлен. Ты изменилась. Даже в молодости ты не была такой… оживленной… Ведь ты не так уж молода. Что ты вообразила? Тебе скоро сорок.
Она со злостью посмотрела на него, вдруг почувствовав, что ненавидит его всей душой, но промолчала.
После ужина они, как всегда, остались на галерее. Она села у стены, он — впереди, в шезлонге. Волосы его слегка поблескивали при свете керосиновой лампы. Оба молчали. Он думал о чем-то, она старалась погасить вспыхнувшую в душе ненависть и, не отрывая взгляда от горизонта, где полоса света выдавала скрытый за холмом город, думала о своем любимом. Завтра она снова увидится с ним, будет лежать в его объятиях, сладостно растворяясь в них. Пускай муж терзается тем, что стареет, пускай хочет, чтобы она тоже уподобилась ему. Разве она не отдала ему всю свою жизнь? Не так уж много лет осталось до старости, которой он так желает ей. Что может она сделать для него, ведь она и так заботится о его здоровье! За что ей упрекать себя? За счастье, которое выпало на ее долю?… Теперь-то она знает истинную цену всему и не может отказаться от того, что принадлежит ей по праву, даже если сам господь бог будет против нее.
Она чувствовала, как растет ее уверенность в собственных силах. Нет, она ни перед чем не остановится. Когда война кончится, она пойдет за тем, кого любит, без колебаний…
И тут Элисавета невольно отдалась мечтам, глядя на звездное небо, темно-синее, почти черное, но легкое и бездонное от сияния звезд, слушая громкую трескотню цикад и легкий шепот вечернего ветра в ветвях ореха. Она не замечала, что полковник обернулся и пристальным, изумленным взглядом наблюдает за ней, стараясь прочесть ее мысли. Его поразило лицо жены, дышавшее гордой уверенностью. Выражение мечтательного блаженства ясно говорило о том, что она бесконечно далеко отсюда.
Она услышала слова, заставившие ее очнуться:
— О чем ты думаешь?
Она поглядела на него искоса, не поворачивая головы.
— Ни о чем.
— Нет, ты о чем-то задумалась, и мысли твои были далеко. О чем же? Что за секреты?
Голос был сердитым и настойчивым, и эта настойчивость, заявлявшая о его супружеских правах, разозлила ее.
…- Я думаю о старости, — насмешливо ответила она.
— О чьей старости? О моей?
— Нет, о своей.
Он взглянул на нее из-под густых бровей.
— Тебе до старости еще далеко. Можешь пока еще жить беспечально.
— Беспечально? С тобой я никогда не жила беспечально, — желчно проговорила она.
— Вот как? — Он повернулся на стуле, метнув в нее сердитый взгляд.
Она сидела все так же спокойно, неподвижно глядя прямо перед собой.
— Что ты хочешь этим сказать?
Элисавета повернула голову и посмотрела на него. В ее взгляде не было и тени смущения. Глаза смотрели дерзко, и за кажущимся их спокойствием читалась готовность пойти на все. Этот взгляд словно ударил его, плечи его поникли, но уже в следующую секунду он овладел собой.
— Поздно спохватилась, надо было раньше… На тебя, видно, что-то нашло…
Она вдруг заметила, что денщик сидит на скамье и прислушивается к их разговору. Уж не сказал ли мужу про сапоги этот ненавистный ей человек?
Она встала и вошла в дом. Тишина и мрак, царившие в комнате, испугали ее. Ей захотелось пройтись по саду, остаться наедине со своими мыслями, подальше от мужа, который следил за ней. Она накинула на плечи шаль, торопливо пересекла галерею и пошла по тропинке, которая вела к винограднику. Полковник удивленно посмотрел ей вслед.
Она шла медленно, настороженно прислушиваясь, точно чувствуя у себя за спиной его присутствие… Рядом темнели густые шпалеры виноградных лоз, над ними черными тучами нависли кроны деревьев. В слабом сиянии звезд белела дорожка, убегая вверх, к даче учителя, где свет лампы падал в сад на плети вьющегося винограда. Элисавета видела сидящую за ужином семью, слышала их голоса, звяканье приборов.
Она свернула с дорожки, прошла тутовой рощей и очутилась возле липы.
Под деревом белела газета, оброненная днем, когда они оба сидели тут. Она подняла ее и долго комкала в руке. Пальцы нащупали внутри крошки хлеба и кость от жаркого, которое она ему приносила. Потом она опустилась на то самое место, где они сидели сегодня, и погладила примятую траву. Ладонь ощутила ее сухой глянец и упругость, и это ощущение наполнило Элисавету трепетом. Всем своим существом она радовалась и травинкам, и кустам шелковицы, каждой пяди земли здесь, под темной кроной липы, где она всегда бывала счастлива. В памяти всплывали слова, которые они говорили друг другу. Сегодня, когда она заикнулась, что готова пойти за ним, его лицо просияло от счастья. Он взял обе ее руки и в порыве радости стал шутливо описывать их будущую жизнь.
Она очнулась, услышав голос мужа.
— Лиза-а! — звал он. Голос был недовольный, рассерженный.
Она не откликнулась, и он позвал снова, на этот раз встревоженно и протяжно. Она встала и пошла к дому, а он продолжал звать ее, и его голос все приближался. Он будил в ней беспокойство и страх — за свое будущее, за свою тайну. Наконец Элисавета отозвалась.
— Где ты? — раздался его голос совсем рядом. — Где ты? Я тебя не вижу.
— Я здесь, здесь, — проговорила она.
Они, точно слепцы, искали друг друга, и это блуждание в темноте нагнало на нее ужас. Она вышла из-за деревьев, остановилась на лужайке и ласково сказала:
— Я здесь, Михаил. Иди сюда.
— Где ты пропадала, Лиза? — спросил он, вынырнув из темноты. — Почему не отвечала?
— Мне захотелось пройтись.
— Не понимаю, что с тобой происходит! Ты стала такой обидчивой, — сказал он, и по его тону она поняла, что он хочет помириться и готов просить прощения.
Она ничего не Ответила, и он тем же жалобным голосом продолжал:
— Что за удовольствие бродить в темноте? Сердишься без всякой причины. Может быть, я тебя чем-то обидел, но, повторяю, ты стала какой-то другой.
Он взял ее под руку.
— Не будем говорить об этом, — сказала она.
— Все же объясни мне…
— Что?
— Ну, эту перемену… Отчего ты замкнулась в себе, стала чужой?
— Тебе кажется.
— Нет, я не ошибаюсь. Ты что-то скрываешь, — настаивал он.
— Это ты переменился! Стал раздражительным, все молчишь, глядишь исподлобья. А я все такая же.
— Нет… — проговорил он, тяжело припадая на больную ногу. — Ты теперь другая… Ты отдалилась от меня. Я это ясно вижу… Что касается меня, то не могу же я быть весел, когда дела идут как нельзя хуже. Бог весть, что нас ждет осенью. Мы с трудом удерживаем фронт…
Она не слышала, что он говорил дальше, потому, что у нее тотчас мелькнула мысль: «Да, осенью… Бог весть, что будет осенью, когда он уедет!» — И снова ее охватил страх перед будущим. На мгновение ей подумалось, что у нее не хватит решимости и она так и останется здесь с этим мужем, который сейчас ковыляет за ней, уцепившись за ее руку. Сердце сжалось от дурного предчувствия. Оно вселило в нее тревогу, омрачило надежду.
— Пойдем быстрее, — сказала она. — Мне нездоровится.
— Ты простудилась, — заметил он и продолжал излагать свои опасения и прогнозы относительно исхода войны, но его слова не доходили до ее сознания. Ей хотелось поскорее очутиться дома, лечь, отдаться своим мыслям и отогнать предчувствие, от которого ныло сердце.
Ночью она долго лежала без сна, с закрытыми глазами. Не хотелось видеть мрачную комнату с низким потолком, слышать тяжелое дыхание мужа и стон сверчков, такой безнадежно-тоскливый, что ей казалось, будто она обречена навечно оставаться в этих каменных стенах, в глуши и одиночестве. Память воскрешала отрывочные эпизоды ее супружеской жизни. Она мысленно перенеслась в свой городской дом, где не была уже целый месяц. Все это связывало ее, в этом было ее прошлое, то, что составляло до сих пор содержание ее жизни. Чтобы подавить свои колебания, Элисавета подумала о пленном. Только его образ высвобождал ее из цепких уз прошлого.