Она оказалась на плацу, и первое, что увидела там, были подыхавшие волы, только что пригнанные с фронта. Их светлые туши казались издали белыми каменными надгробьями. Они лежали в ряд, одни уже бились в агонии, выгнув ноги и шеи, другие ждали смерти, тихо и кротко глядя перед собой. Безучастные ко всему, они не издавали ни звука, но их безмолвие было ужаснее самого страшного рева.
Между ними сновали старики, женщины и дети, которые приехали из деревень проститься со своими верными, неутомимыми помощниками, голодавшими, волочившими тяжелые возы по каменистым кручам Македонии до той последней минуты, когда силы окончательно покинули их. С печальными, угрюмыми лицами, стиснув зубы, всматривались в них владельцы, и когда кто-нибудь узнавал своего Сивчо или Белчо, раздавались пронзительный женский плач, причитания, проклятия на голову тех, кто был повинен во всем этом.
Никто не стерег обессилевших животных, никто о них не заботился. Хозяевам дали знать, что они могут за ними приехать. И те либо брали с собой одну шкуру, либо взваливали умирающее животное на телегу и увозили домой.
Элисавета прошла неподалеку, и это зрелище взволновало ее. Надежда увидеть пленных у стогов сена не оправдалась. Там не было никого, кроме часовых, которые мрачно курили, укрывшись в тени караульных будок.
Побродив возле больницы, она встретила знакомого врача и попыталась осторожно расспросить его. Однако он ничего не мог ей сказать, и она в отчаянии вернулась домой ни с чем.
Оставалось только навести справки в самом лагере. Она решила отправиться туда на следующий же день, потому что знала от мужа, что некоторых пленных собираются перевести в другие лагеря.
11
В тот роковой вечер учитель пришел к полковнику попросить лопату, так как его лопата днем сломалась.
Он застал супругов на галерее. Они только что поужинали. На застланном белой скатертью столе лежала пачка бумаг, которые полковник просматривал, водрузив на нос пенсне. Элисавета на другом конце стола раскладывала пасьянс в кругу света от керосиновой лампы. Оба выглядели озабоченными, каждый был поглощен своим занятием.
Полковник держался весьма любезно, но задерживать гостя не стал, даже не предложил сесть, пока денщик ходил за лопатой. Учитель ушел слегка обиженный.
Когда он вернулся к себе, пробило девять. Сентябрьская луна, стоявшая высоко в небе, излучала серебристый свет. Белеющая тропинка проглядывалась далеко-далеко, кое-где между лозами поблескивала проволока. На залитых лунным светом холмах по ту сторону дороги выступали белые как мел стены дач.
Жена учителя сидела под навесом из винограда. Дети дремали, девочка — склонив голову на стол, мальчик — на руках матери. Лампу погасили, жалея керосин — большую редкость в те годы.
— Быстро ты вернулся, — заметила жена.
— У полковника нет обыкновения удерживать гостей, — ответил учитель.
— А Элисавета не просила тебя остаться?
— Нет. Она была очень занята: раскладывала пасьянс.
Он подергал свою острую бородку и по старой привычке принялся жевать ее.
— Она выглядела сегодня очень расстроенной. Вернулась из города и даже не зашла ко мне, хотя я ее приглашала. Ты обратил внимание, что она каждый день бродит в тутовой роще? Что она там делает?
— Кто ее знает, — отозвался он тоном, который показывал, что он все еще не может забыть обиды и не желает говорить ни о полковнике, ни о его супруге.
Жена пошла укладывать детей, а он остался сидеть, устремив взгляд куда-то вдаль. Кругом стояла мягкая тишина, отчетливо слышался каждый звук, каждый шорох травы, где скакали кузнечики. Лунное небо светилось, ласковое, чистое, тени деревьев были неподвижны и легки, одиноко белела за оградой дорога, пугало в винограднике полковника было похоже на распятие.
Он подумал о том, что завтра надо будет съездить на ослике за водой, выкопать засохшую вишню, побывать в городе. Потом его мысли обратились к Элисавете. Чем она сегодня так расстроена? Молча кивнула ему, даже слова не сказала, головы не подняла от карт. Гадала, должно быть. А в самом деле, что она делает в рощице каждый день? Он видел ее там раза два, а однажды ему почудилось, что она не одна. Всегда такая спокойная, уравновешенная, в последнее время она выглядела какой-то нервной, встревоженной.
Где-то возле каменной ограды стукнул сорвавшийся камень. Учитель вздрогнул и обернулся, но ничего не было видно — в той стороне лежала плотная тень двух высоких вязов. Учитель поднялся со стула, чтобы заглянуть за ограду, и снова услышал шум. Будто кто-то шел по тропинке. Ему показалось, что какая-то тень проскользнула за острые жерди забора, блестевшие в лунном свете, точно копья.
В такую ночь, когда светло как днем, вряд ли могут забраться воры.
Он продолжал стоять, укрытый тенью навеса, и напряженно прислушивался. За его спиной в окна дачи гляделся месяц, стены были словно освещены солнцем, на перилах крыльца темнела брошенная кем-то из детей одежда.
Ни звука, ни шороха. Тишина стала еще более глубокой, небосвод еще более сверкающим. Узкий бриллиантовый серп стоял в зените.
И вдруг учитель увидал, что по лужайке идет человек. Он двигался бесшумно, пригнувшись, прячась в тени айвовых деревьев, где бродила, пощипывая траву, лошадь. В следующее мгновение учитель потерял его из виду. Должно быть, в виноградник полковника забрался вор. Учитель хотел было крикнуть, чтобы предотвратить кражу, но вспомнил, что в винограднике спит денщик, который 82 непременно поймает вора. Кричать не имело смысла, и он решил подождать — из любопытства и потому, что ему хотелось посмотреть, как злоумышленника поймают.
Раздался негромкий свист. И тут же повторился тише — несколько тактов какой-то мелодии. Она звучала мягко, призывно и завершилась долгим легато. Этот свист напоминал птичье пенье и был таким мастерским и чистым, что учитель подивился. Потом с минуту стояла тишина. И снова раздался свист — уже в третий раз, но теперь он звучал медленней, громче и отчетливее, с ноткой какой-то нервной настойчивости. В то же мгновение учитель услыхал сиплый голос денщика и увидел красную вспышку выстрела. Грохот разорвал тишину ночи, и с ним слился короткий, сдавленный крик…
Учителю показалось, что в лицо ему полыхнуло чем-то жарким, обжигающим. Он отшатнулся, чтобы увернуться от дробинок, которые застучали по сухим кольям виноградника.
Исполненный ужаса крик раздался со стороны дома полковника. Кто-то бежал по тропинке. Потом полковник позвал жену и что-то крикнул денщику. Громкий женский вопль заглушил сиплый голос солдата. Ночь наполнилась возбужденными возгласами, плачем и рыданиями. Истошно залаяли собаки с окрестных дач.
Учитель в испуге кинулся в дом, дрожа всем телом. Он принадлежал к тем малодушным людям, которые благоразумно избегают всяких происшествий. Его жена, разбуженная выстрелом и криками, выбежала в сад. Она увидела, что Элисавета отбивается от полковника, который пытается увести ее в дом…
Наутро учитель нерешительно сошел по тропинке вниз. Из дома полковника не доносилось ни звука. Даже дым не вился из трубы, как обычно.
Он заглянул в виноградник и увидел убитого. Тот лежал навзничь, откинув голову назад. Сухая земля у его обутых в сапоги ног была взрыта. Очевидно, агония продолжалась долго. Учитель заглянул в смуглое молодое лицо и узнал пленного серба, которого они с Элисаветой застали когда-то в винограднике.
Несколько минут он стоял не шевелясь, задумчиво поглаживая свою козью бородку, потом медленно двинулся к дому полковника. Дом был заперт. На галерее стоял стол, на столе — карты, разложенные Элисаветой, керосиновая лампа, блюдечко из-под варенья. Рядом — пенсне полковника.