«Собака, должно быть», — подумала она и решила ее прогнать. Эти голодные животные причиняли немалые убытки — они больше сбивали винограда, чем съедали.
Она пошла по тропинке дальше, чувствуя, как ее обдает жаром, а раскаленная земля обжигает ступни сквозь тонкие подошвы туфель.
Собаки, однако, тоже нигде не было видно. Ни одна лоза ни шелохнулась, не качнулась ни единая веточка. В тишине слышалось только жужжание ос.
Она крикнула:
— Пошла! Пошла!
От горячего воздуха перехватило горло, и голос сразу замер. В винограднике не было никого, кроме пугала. Элисавета посмотрела на него и вздрогнула: пугало накренилось.
Старый учитель тоже услыхал колокольчик, и так как с его дачи был виден виноградник полковника, он вышел, чтобы прогнать вора.
~ я видел, как полковница, — рассказывал он, — идет между рядами лоз, озираясь по сторонам. На ней было тонкое светло-зеленое платье, доходившее до колен. Волосы на ярком солнце казались золотым шлемом. Она шла медленно, но в походке ее сквозило беспокойство. Дойдя до персикового дерева, стоявшего посередине виноградника, она испуганно вскрикнула. Я подумал, что ее напугал уж — их много водится в этих местах. Потом услышал, как она кричит прерывающимся голосом:
— Кто там? Вылезай? Сейчас же вылезай!
Я пустился бегом, чтобы помочь ей справиться с вором. Когда я подбежал, за лозами кто-то зашевелился. Оттуда поднялся молодой мужчина с непокрытой головой. Свою солдатскую шапку, доверху полную только что сорванных персиков и винограда, он прижимал к груди.
Похититель был военнопленным сербом.
Несколько мгновений, пораженные, мы молча смотрели на него. Сквозь рваный офицерский френч просвечивало худое, обожженное солнцем тело. Белья на нем явно не было. Ноги босые, в ссадинах. Он был смугл и, несмотря на страшную худобу и запущенный вид, даже хорош собой. Волнистые, давно не стриженные, черные как смоль волосы и большие глаза, лихорадочно блестевшие от голода, придавали ему сходство с беглым каторжником. Он в свою очередь смотрел на Элисавету с изумлением и, казалось, не в силах был оторвать от нее взгляд.
Еще не вполне оправившись от испуга, она строго спросила:
— Как вы посмели войти сюда? Вам известно, чей это виноградник?
— Ради бога, сударыня… Я голоден.
Голос его был спокоен, вежлив и чуточку ироничен. Очевидно, он не представлял себе, какой опасности подвергался. Он даже улыбнулся, хотя и виноватой улыбкой. Тонкие губы обнажили два ряда ослепительно белых зубов, и его открытое лицо сразу стало юношески беззаботным.
Элисавета вопросительно взглянула на меня. Я понял, что она готова простить его.
— Надо было попросить меня, я бы вам сама нарвала чего хотите, — сказала она и сконфузилась, тут же поняв нелепость такого назидания.
Что знал о ней этот бедняга, мог ли он обратиться к ней с какой-либо просьбой? Его счастье, что денщика не было на месте. Иначе дело обернулось бы скверно.
Она замолчала, смущенная пристальным взглядом пленного. Потом, преодолев неловкость, решительно сказала:
— Если вы так голодны, идемте со мной.
Тут вмешался я:
— Вам известно, что патрули стреляют в каждого, кто попытается выйти за пределы лагеря?
— А я не убегал из лагеря, — беспечно ответил он. — Я только свернул с дороги.
— Пусть он пойдет со мной, я его накормлю, — настаивала Элисавета. — Пусть не стесняется. Объясните ему.
— Я понимаю, — сказал пленный.
— Тогда идемте!
Она попросила и меня пойти с ней.
Я знаком пригласил его следовать за нами. Он шел позади Элисаветы, неся под мышкой наполненную плодами шапку.
Подойдя к дому, Элисавета предложила нам подождать на скамье. Я сел возле пленного и заговорил с ним. Оказалось, что родом он откуда-то из-под Сплита, отец у него хорват, мать сербка. Он музыкант; был учителем музыки в одной из белградских гимназий. Рассказывая, он то и дело поглядывал на дом. Когда Элисавета показалась в дверях, он поспешно положил ногу на ногу, чтобы спрятать голое колено.
У нее в руках был поднос с едой. Она протянула ему поднос, и он трясущимися руками взял его, но к еде не притронулся. Очевидно, стеснялся есть при нас, боясь показать, как он голоден. Мы поняли, что нам лучше оставить его одного.
— Я могу дать ему кое-что из платья, — сказала Элисавета, когда мы отошли в сторонку и я передал ей свой разговор с сербом.
— И сделаете благое дело. Он наш коллега, учитель.
— Учитель?
— Да, музыкант, учитель музыки.
Это сообщение, по-видимому, поразило ее и тронуло. Она пошла в дом и через несколько минут появилась со свертком в руках. Мы вернулись к нашему гостю. Он уже покончил с едой и теперь сидел, задумавшись.
Персики и виноград были выложены на поднос, грязная рваная шапка скомкана в кулаке. Стало быть, возвратил похищенное.
Элисавета протянула ему сверток.
— Возьмите, — сказала она. — Если вы сумеете еще раз зайти, я постараюсь чем-нибудь помочь вам. А персики возьмите тоже. Зачем вы их высыпали?
Ей следовало бы предупредить его об опасности, которой он подвергался, и вообще, на мой взгляд, незачем было его приглашать, но она не решалась ему сказать, что она жена коменданта, которого он наверняка знал и наверняка ненавидел. К моему удивлению, она повторила, подчеркивая каждое слово:
— Приходите опять в это же время — не позже и не раньше. Когда я одна…
Будто свидание ему назначала.
Он кивнул, глаза его сверкнули, и я увидел, с каким восторгом он следит за каждым ее движением. На прощание она спросила, как его зовут.
— Иво Обретено нич, — сказал он просто.
— Иво — по-нашему Иван, — сказал я.
Тут я заметил, что Элисавета тоже украдкой разглядывает его. У него было узкое лицо, мужественный подбородок и открытый умный лоб. Руки загрубели, но пальцы, как у музыканта, — тонкие, длинные. Мне показалось, что Элисавета во время короткого разговора с ним очень волновалась. Мы уже дошли до каменной ограды, за которой пролегала дорога. Она подала ему на прощанье руку, он быстрым движением взял ее и почтительно поцеловал. Его темные глаза потеплели, он задержал ее руку в своей дольше, чем полагалось, и я видел, что Элисавета не пытается ее отнять. Напротив, ей, очевидно, было приятно это, потому что она улыбнулась ему.
Когда мы остались вдвоем, она попросила меня ничего не говорить полковнику.
— Он ненавидит сербов и рассердится на меня, если узнает, что я помогла этому человеку.
Я обещал.
— Неужели пленным так худо живется? — спросила она.
— Куда хуже. Этот еще неплохо выглядит. Должно быть, пользуется некоторыми привилегиями. Если хотите увидеть их, приходите сюда под вечер, когда они возвращаются по этой дороге в лагерь.
— В какое ужасное время мы живем! — сказала она и повернула к дому.
Немного погодя я увидел, что она недвижно стоит, глядя куда-то вдаль. Задумалась о чем-то. Потом она прошлась вдоль дома, убрала поднос и села на скамью, где незадолго до того сидел пленный. Взяла книгу, но та, по-видимому, скоро ей наскучила, и она отложила ее.
Тишина становилась все более гнетущей. Обильно залитая палящим солнцем земля приуныла и поблекла. От дома тянуло прохладой и запахом карболки. Даже темная недвижная листва ореха и та озабоченно примолкла, словно дереву тоже передалась общая грусть.
Когда денщик вернулся, Элисавета подозвала его и сказала:
— Съезди завтра в город и разыщи старые сапоги господина полковника. Привезешь их сюда, но никому об этом ни слова. Я хочу отдать их тут одному бедняку.
Солдат удивленно взглянул на нее, помолчал, потом кивнул, и в его сощуренных глазах промелькнула неприятная усмешка.