– А каким делом занимаетесь вы?
– Я преподавал философию, если философию вообще можно назвать делом.
– Разве нет?
– Ничуть. Молодым она скучна, они знать не хотят, что там думали Гегель и Кант. Следовало бы заменить философию на дисциплину под названием, ну, например, «руководство к применению». Тогда, может, и вышло бы что-то путное.
– К применению чего?
– Жизни, уважаемый. Знаете, что писал Бенедетто Кроче в своих «Мемуарах»? Что опыт научил его воспринимать жизнь всерьез, как задачу, требующую решения. Это кажется очевидным, не правда ли? На самом деле все не так очевидно. Надо объяснять молодым, что значит с точки зрения философии, если они в субботу вечером врежутся на своей машине в чужую. Объяснять им, как этого можно избежать. Но у нас с вами еще будет время поговорить, мне сказали, вы пробудете здесь несколько дней.
– Да. Вы живете один?
– Те две недели, которые я провожу здесь, – совершенно один. В Трапани я живу с женой, четырьмя замужними дочерьми и восьмью внуками, с которыми сижу весь день, если они не ходят в школу. А по крайней мере раз в три месяца я сбегаю сюда и не оставляю ни адреса, ни телефона. Здесь я провожу время в одиночестве и погружаюсь в воды забвения. Для меня это как клиника, где организм полностью очищают от избытка эмоций. Вы играете в шахматы?
На следующий день после обеда, когда Монтальбано, развалившись на кровати, в который раз перечитывал «Египетский совет» Леонардо Шаши, ему пришло в голову, что он не предупредил Валенте о своем договоре с полковником. Если Валенте продолжит расследование, это может оказаться опасным. Комиссар спустился на первый этаж, где стоял телефон.
– Валенте? Говорит Монтальбано.
– Сальво? Где тебя носит? Я тебя искал, звонил в комиссариат, мне там сказали, что ничего не знают.
– Зачем ты меня искал? Есть новости?
– Да. Сегодня утром мне позвонил начальник полиции и сказал, что ни с того ни с сего было удовлетворено мое прошение о переводе. Меня переводят в Сестри.
Джулия, жена Валенте, была родом из Сестри, там остались ее родители. До сих пор каждый раз, когда заместитель начальника полиции просил о переводе в Лигурию, ему отвечали отказом.
– Ну, говорил я тебе, что от этой истории будет прок? – напомнил ему Монтальбано.
– Ты думаешь, что?…
– Конечно, они хотят тебя отстранить от дела, да так, чтобы ты не противился. К тому же, скажи, когда именно тебя переводят?
– Немедленно.
– Вот видишь! Я заеду попрощаться до твоего отъезда.
Лоэнгрин Пера со товарищи не теряли времени даром. Однако надо бы выяснить, хороший это знак или дурной. И Монтальбано решил сделать еще один контрольный звонок. Если эти ребята с таким рвением взялись за работу, то успели добраться и до его дела. А уж итальянская бюрократия, обычно вялая и медлительная, действует молниеносно, когда надо дать гражданину оплеуху. Исходя из таких предпосылок, он набрал номер начальника полиции.
– Монтальбано! Господи, куда же вы запропастились?
– Извините, что не предупредил вас, я взял отпуск на несколько дней.
– Понимаю. Вы поехали навестить…
– Нет. Вы меня искали? Я вам нужен?
– Искал, но вы мне не нужны. Отдыхайте. Помните, я собирался предложить вашу кандидатуру на повышение?
– А как же.
– Ну так вот, сегодня мне звонил командор Рагуза из министерства. Он мой добрый приятель. Он мне сообщил, что против вашего повышения… одним словом, кажется, появились неожиданные препятствия, какого рода – не знаю. Рагуза не захотел или не смог мне объяснить. Он сказал еще, что настаивать бесполезно и даже нежелательно. Поверьте, я сам раздосадован, даже уязвлен.
– А я нет.
– Еще бы! Я думаю, вы рады.
– Вдвойне рад, господин начальник полиции!
– Вдвойне?
– Я вам объясню при встрече.
Он успокоился. Все шло своим чередом.
На следующее утро, еще затемно, Либорио Пинтакуда пришел разбудить Монтальбано с чашкой дымящегося ароматного кофе.
– Я буду ждать вас в лодке.
Комиссар получил приглашение посвятить полдня бесплодной рыбалке. Он надел джинсы и рубашку с длинным рукавом – было бы неловко сидеть в плавках рядом с элегантно одетым господином.
Рыбалка, как оказалось, была для профессора занятием сродни еде, он сидел не открывая рта, только иногда бранился, что не клюет рыба.
Около девяти утра, когда солнце стояло уже высоко, Монтальбано не выдержал.
– Я теряю отца, – сказал он.
Профессор ответил, не отрывая глаз от поплавка:
– Мои соболезнования.
Комиссару ответ показался неуместным.
– Он еще не умер, он умирает, – уточнил он.
– Не важно. Для вас отец умер в тот самый момент, когда вы узнали, что он умирает. Остальное, как говорится, – простая формальность. И не более. Он живет с вами?
– Нет, в другом городе.
– Один?
– Да. Я не могу набраться смелости и навестить его, пока он там испускает дух. Не могу. Даже думать об этом страшно. У меня ни за что не хватит сил поехать к нему в больницу.
Старик не сказал ни слова и только обновил наживку – прежнюю благодарные рыбы сожрали, причмокивая. Потом он решился заговорить:
– Знаете, мне как-то довелось ознакомиться с одним вашим расследованием. Его потом еще прозвали делом «собаки из терракоты». Тогда вы бросили дело о торговле оружием и занялись преступлением пятидесятилетней давности, раскрытие которого не имело для вас практического смысла. Знаете, почему вы так поступили?
– Из любопытства? – предположил Монтальбано.
– Нет, дорогой мой. Для вас это был утонченный способ укрыться от реальности, погрузившись в свое не самое приятное ремесло. Очевидно, эта реальность, эта рутина порой тяготит вас. И вы от нее бежите. Так и я прячусь здесь от всего мира. Только я возвращаюсь домой и тут же теряю половину того, что обрел. То, что ваш отец умирает, – часть реальности, но вы отказываетесь ее признать, лично засвидетельствовать. Вы как ребенок, который зажмурился и думает, что теперь все вокруг исчезло.
Профессор Либорио посмотрел на комиссара в упор:
– Когда вы решитесь повзрослеть, Монтальбано?
Глава двадцатая
Спускаясь к ужину, Монтальбано решил, что на следующее утро вернется в Вигату, отлучка и так длилась уже пять дней. Луичино, как всегда, накрыл им в маленькой комнате; Пинтакуда уже сидел на своем месте и ждал.
– Завтра я уезжаю, – заявил Монтальбано.
– А я останусь, мне нужна еще неделька чистки.
Тут Луичино подал первое, и рты собеседников теперь были заняты только едой. Когда подоспело второе, оба удивились.
– Котлеты! – оскорбился профессор. – Котлетами кормят только дворовых псов!
Комиссар не поддался – он учуял исходящий от блюда богатый, насыщенный аромат.
– Танино не заболел? – взволнованно спросил Пинтакуда.
– Нет, синьор, он на кухне, – ответил Луичино.
Только тогда профессор вилкой разломил одну котлету и поднес кусочек к губам. Монтальбано не успел еще снять пробу. Пинтакуда медленно прожевал, закрыл глаза и издал что-то похожее на вздох.
– Попробовав это блюдо, умирающий испытает в этой жизни достаточно удовольствия, чтобы спокойно отправиться в ад, – тихо сказал он.
Монтальбано отправил в рот половинку котлеты, и его язык и небо принялись за научную экспертизу, какая и не снилась Якомуцци. Итак, рыба и, несомненно, лук, красный перец, взбитое яйцо, соль, черный перец, тертые сухари. Не удалось опознать еще два вкуса, скрытые маслом, на котором жарился этот кулинарный шедевр. Второй кусок позволил опознать и их: тмин и кориандр.
– Кофтас! – воскликнул изумленный Монтальбано.
– Что вы сказали? – переспросил Пинтакуда.
– Мы с вами едим индийское блюдо в превосходном исполнении.
– А мне совершенно безразлично его происхождение, – ответил профессор, – главное, что это просто мечта. И я попрошу вас ни слова мне больше не говорить до окончания ужина.