Глава 22
Вечер мягкой любящей рукой обнял сидящих у огня. В прохладном воздухе горел, потрескивая, костер, разложенный ловкими руками Гиты. Глубокие синие тени залегли в бамбуковых зарослях. Затихли обезьяны в вершинах деревьев, умолкли дневные птицы. Корабль Кира стоял на поляне, излучая тускло-голубоватое мерцание.
Гита с застенчивым видом сидел возле высокого инопланетянина. Он вел себя как школьник в присутствии высокого сановника, даже не мечтавший участвовать в разговоре взрослых, но больше всего желавший остаться и послушать.
Аджани не переставал задавать вопросы с тех пор, как они вошли в виману. Они с Киром обменивались идеями в таком головокружительном ритме, что ни Спенс, ни тем более Гита, не успевали не только осмыслить ответы, но и вопросы понимали далеко не всегда. Спенс махнул рукой на разговор и сидел, улыбаясь каким-то своим мыслям, поглядывая на Гиту с мечтательной снисходительностью. Он как бы говорил: в конце концов, он — мой друг, но я с радостью поделюсь и с тобой. Он наслаждался каждой минутой у открытого огня. Это были для него совершенно новые ощущения, и он хотел бы, чтобы этот вечер длился как можно дольше.
Он глядел в огонь и позволял ученым словам и сумасшедшим идеям скользить по краю его сознания, омывая его чем-то радостным и приятным, как волны прибоя на прекрасном золотом пляже.
Там, на поляне на склоне горы, перед древним костром, Спенс чувствовал приближение некоей очень важной мысли или ощущения, которого он, не подозревая об этом, ждал всю жизнь. В разное время он называл эту мысль по-разному, в зависимости от настроения. Чаще всего он считал это уверенностью в неизменности порядка, установленного им самим посреди моря перемен.
Как ученый, он давно отказался от попыток достичь абсолюта; открыть единственный лишь ему ведомый закон вселенной, на который можно было бы положиться, — закон изменчивости. Горячее остывает; холодное становится еще холоднее; твердое обращается в пар и наоборот; скорость частиц замедляется; орбиты меняются, материя распадается. Во вселенной царит энтропия. Ничто не остается неизменным.
Ему никогда не приходило в голову, что не подверженный изменениям абсолют, который он надеялся отыскать, — это Божественная Сущность. Это дошло до него только теперь, более того, он ощущал приближение чьего-то присутствия, огромного и неизбежного. Оно почему-то представлялось ему в образе большого тигра, может, потому, что дело происходило в Индии? На миг ему показалось, что его преследует огненно-свирепое существо; ощущение было настолько сильным, что волосы на загривке встали дыбом, а по спине пробежал холодок.
Кир встал. В отсветах костра он особенно заметно возвышался над сидящими вкруг огня землянами. Разговор прекратился. Остались лишь потрескивание костра и звуки вечернего леса.
Кир по очереди оглядел каждого из них. По выражению лица марсианина невозможно было догадаться о его мыслях. Но в его больших глазах было так много всего, о чем Спенс и помыслить не мог.
Кир заговорил. Медленно, тихо.
— В моем мире был обычай… Встречаясь друг с другом после долгого отсутствия или уезжая надолго, принято было разделять с друзьями особую трапезу, эссила. Это наш первый вечер, но прежде, чем начнут происходить разные события, я хотел бы провести эссила с вами, мои новые друзья.
Кир вошел в корабль и через мгновение вернулся, неся в каждой руке по круглому предмету, напоминавшему глобус. Он присел на краю светового круга, и земляне придвинулись ближе к нему.
Кир поднял один из шаров.
— Уходя и возвращаясь, мы едины. Вдали друг от друга и вблизи мы едины. Всякое множество стремится к устойчивому единству.
Спенс вспомнил, что Кир уже говорил эти слова, когда пытался объяснить ему концепцию Всесущего.
Глобус в руках Кира раскрылся по экватору, верхнее полушарие откинулось, обнажив содержимое: некую беловатую, пушистую, прозрачную субстанцию, похожую на облако.
— Тело состоит из множества клеток, но все они — тело. Жизнь состоит из многих дней, но все она — жизнь. Тело каждого и жизнь каждого — есть отражение Того, Кто дарует телу жизнь. Он — Единый.
Кир вытянул длинные руки над огнем и закрыл глаза. Его голос стал напевным. Спенс понял, что, если бы Кир говорил на своем языке, они бы сейчас услышали песню. То, как Кир умудрялся в реальном времени переводить слова на земной язык, граничило с чудом.
— Если мы уходим к звездам, Дал Эльна там. Если мы спустимся в мрак смерти, Дал Эльна там. Дал Эльна везде: в звездах, в пыли, в камнях, в огне. Множество всего и есть Дал Эльна, единый во множестве.
— О рождении и гибели звезд знает Дал Эльна. В глубинах космоса пролагает путь Дал Эльна. В сотворенных мирах и мирах, которые еще предстоит создать, звучит имя Дал Эльны. Дал Эльна творит свет из тьмы, Дал Эльна устанавливает орбиты планет. Нет в мире ничего, в чем не присутствовал бы Дал Эльна. Он един во множестве.
Прежде начала времен был Дал Эльна. После окончания времен останется Дал Эльна. Вскоре время прекратится, раздвинутся завесы нашего разума, и мы увидим Дал Эльну. Всё живое узнает Дал Эльну, ибо Он един во множестве.
Кир опустил руки и предложил чашу каждому из сидящих рядом. Спенс протянул руку и взял немного тонкой субстанции. В руке у него оказалась длинная полоска, отливающая розовым в свете костра.
Кир последним взял немного и отставил чашу в сторону.
— Вкусить эссил — значит смешать души, узнать другого, как самого себя. Поэтому да не будет есть тот, кто не любит ближнего.
Спенс осмотрел сидящих. Раньше он даже в мыслях не проговаривал таких слов. Конечно, он любил Аджани и Гиту. Они рисковали жизнями, но последовали за ним, чтобы помочь, за это он и любил их. У него не было друзей, которым он доверял бы больше.
Кир ждал, давая возможность каждому обдумать его слова и принять решение, а затем, видя, что все единодушны, сказал:
— Вкусите сладость вашей любви друг к другу. Во множестве да будет Один.
Кир поднес полоску к губам, и остальные последовали его примеру, в их глазах играли блики от костра.
Спенс почувствовал, как эссил тает на языке; внезапно его рот наполнился самым сладостным веществом, какое он только мог вообразить, — сладостью, не поддающейся простому описанию. Этот вкус не был приторным, он не вызывал тошноты излишней сладостью, он просто подавлял и растворял в себе все остальные чувства.
Он сглотнул и почувствовал, как растекающееся тепло проходит по его желудку, отзываясь покалыванием в конечностях. Его окатила волной близость, теплота, которую он никогда раньше не испытывал. Он посмотрел на Аджани, и стройный индиец, казалось, засиял, его лицо светилось каким-то неуловимым светом.
Он взглянул на Гиту и увидел, что на его круглом лице сияет широкая улыбка настоящего счастья. Две большие слезы медленно скатились по щекам Спенса, когда он переводил взгляд с одного на другого из сидящих возле костра.
Сердце набухло внутри, того и гляди — разорвется. Он в одну минуту стал выше самого себя, обрел благородство и верность, о которых даже не слыхивал раньше. И не видя, он знал, что и его лицо сияет добротой и состраданием.
В этом была не только его заслуга. Он ощущал, что дивные изменения — не только его заслуга, в них приняли участие и другие. Их сердца и души действительно смешались, как редкие и драгоценные масла, одно увеличивало ценность другого, но ничего не теряло в собственной ценности.
Спенс свободно читал в душах друзей, он знал каждого, как самого себя, видел все их слабости и недостатки, но любил их, прощал их, как прощал самого себя.
И еще одно… Он не мог подобрать слов для описания этого чувства, поскольку оно было совершенно чуждо привычным ему представлениям. Он понял, что говорит марсианин. Он любил Кира, знал, что его частица теперь в нем и с ним, несмотря на абсолютную чужеродность, уникальность существа, из которого свободно истекало сострадание.
Спенс упивался этими впечатлениями, смаковал их, дорожил ими, лелеял их. Он хотел, чтобы это мгновение длилось вечно, и чтобы на его языке не проходило ощущение невероятной, невыразимой сладости бытия.