— Буду через полчаса, — сказал я. — И ради всего святого, ничего не предпринимай, пока я не приеду, хорошо?
— О, слава богу. Спасибо, Матье. Я не знаю, что бы я без тебя…
Я повесил трубку.
Я познакомился с Джеймсом Хокнеллом пару лет назад, на приеме в лондонской Ратуше. Мы чествовали одного почтенного человека: он сделал карьеру в газетном бизнесе, а теперь сколотил небольшое состояние на своей автобиографии — главным образом, потому, что он в ней намекал на отношения между известными политиками последних сорока лет и близкими родственницами теперешней королевы, отчасти пикантные, отчасти не очень. Как и многие люди, сведущие в законах о клевете, он старательно избегал говорить прямо там, где хватило бы инсинуации, и никогда не ссылался на конкретный источник, а использовал проверенную временем формулировку «друзья… рассказали мне…» Я сидел за столом с министром иностранных дел и его женой, с молодой актрисой, недавно номинированной на «Оскара», ее немолодым бойфрендом — известной фигурой в мире скачек, парой молодых аристократов, беседовавших о наркотической зависимости одной супермодели, и моим тогдашним деловым партнером, чью фамилию я совершенно забыл, помню лишь, что у него были короткие темные волосы и полные губы, а имя выдавало в нем породу.
Я заказывал в баре напитки и тут впервые увидел Джеймса. Он недавно разменял пятый десяток и редактировал один таблоид, за несколько лет до этого уйдя с поста замредактора солидного издания. С тех пор, как он возглавил эту желтую газетенку, тираж ее уменьшился — главным образом, из–за его решения резко сократить количество обнаженных грудей на страницах; у него был вид человека, подозревающего, что все присутствующие вступили против него в заговор, хотя на самом деле они просто игнорировали его, позволяя ему мирно напиваться. Хоть я никогда прежде с ним не общался, подойдя к нему, я сказал, что его работа в «Таймс» — особенно по освещению политического скандала, разразившегося в конце восьмидесятых, — была великолепна. Я упомянул статью о де Клерке[39], которую он когда–то написал для «Ньюсуик»: она произвела на меня большое впечатление тем, что, хотя в ней и выносилось порицание, автор не принимал ни одну из сторон — редкий дар для политического комментатора. Казалось, ему приятно, что я так хорошо знаю его работу, и он рад об этом поговорить.
— А что вы скажете о нынешних временах? — Слегка нахмурившись, он приняв у меня стаканчик бренди. — Вам ведь кажется, что сейчас я занимаюсь ерундой, не так ли?
Я пожал плечами.
— Уверен, то, что вы делаете, — замечательно, — ответил я — возможно, чересчур покровительственно. — Но у меня не хватает времени читать газеты. Иначе я бы лучше разбирался в нынешних творениях, полагаю.
— Вот как? — спросил он. — А чем же вы занимаетесь?
Я задумался. Сложный вопрос. В то время я ничем особенно не занимался. Просто расслаблялся. Наслаждался жизнью. Неплохой способ провести десяток–другой лет.
— Я — один из праздных богачей, — ответил я с улыбкой. — Вы таких, должно быть, презираете.
— Вовсе нет. Добрую половину жизни я мечтал присоединиться к этому классу.
— Удалось?
— Не слишком.
Он открыл рот и широко обвел рукой людей, бродящих по залу, расточая смачные воздушные поцелуи и рукопожатия, — они сочились богатством и респектабельностью из всех отверстий тела и жухлых пор. Огромные груди, крошечные бриллианты, пожилые мужчины, молодые женщины. Невероятное количество смокингов и маленьких черных платьев. Я прищурился, и комната показалась мне скоплением черных и белых точек, они притягивали и отталкивали друг от друга с пугающей скоростью; мне пришли в голову кадры из старых фильмов Чарли. Джеймс, похоже, намеревался изречь что–то значимое об остальных гостях, les mots justes[40], которые должны были выразить все, что он думает об этом нелепом сборище, о полной пустоте этих людей, однако уместная фраза ему не далась, и он в итоге сдался и просто покачал головой.
— Я малость перебрал, — заметил он таким тоном, что я невольно расхохотался: так самодовольно мог бы выразиться школьник, застуканный в обнимку со старшеклассницей. Я представился, он крепко пожал мне руку и небрежным щелчком пальцев привлек к нам официантку. — Знаете, что я ненавижу в богатых? — спросил он. Я покачал головой. — То, что с ними встречаешься только вот так, когда они выходят в свет, демонстрируя весь этот шик напоказ, и при этом до чертиков довольны собой. Вы замечали, чтобы кто–нибудь еще в обществе улыбался так же часто, как богатые? Разумеется — они богаты, потому так и называются, так что это, возможно, все и объясняет… — Он замолк, запутавшись в банальностях.
— Даже у богатых есть проблемы, — мягко сказал я. — Это отнюдь не постель из роз, я полагаю.
— Вы богаты?
— Очень.
— И счастливы?
— Ну, я вполне доволен.
— Послушайте, давайте я расскажу вам кое–что о деньгах. — Он подался вперед и похлопал меня по плечу. — Я в этой игре уже тридцать лет, и у меня нет ни пенса, который я мог бы считать своим. Ни единого дребаного пенни. Я живу впроголодь, от одной зарплаты до другой. У меня прекрасный дом, еще бы! — вскричал он. — Но на шее сидят три бывшие жены, и у каждой из этих сучек, по крайней мере, по одному ребенку, на содержание которых мне тоже приходиться раскошеливаться. Мои деньги мне не принадлежат, Мэтти…
— Матье, прошу вас.
— Они приходят на счет в день выплат и через несколько часов уплывают оттуда — их выкачивают эти кровососущие пиявки, на которых мне не посчастливилось жениться. Больше ни за что, уверяю вас. Ни одна женщина на этой планете не заставит меня жениться. Ни одна. Вы женаты?
— Был.
— Овдовели? Развелись? Разъехались?
— Ну, скажем так, мне довелось пройти через весь строй.
— Тогда вы понимаете, о чем я толкую. Все эти сучки. Пиявки. Мне едва хватает на то, чтобы поесть три раза в день, а они, блядь, купаются в роскоши. Я спрашиваю вас. Это нормально? — Я попытался ответить, но он оборвал меня. — Послушайте, — продолжил он, точно у меня оставался выбор, когда он уже оседлал, как я впоследствии понял, своего любимого конька. — Когда я в юности только вступал в эту игру, когда мне было двадцать, я так жил, но тогда это казалось нормальным, ведь вся жизнь была впереди. Я не сводил концы с концами и неделями сидел на крекерах с сыром, запивая их жиденьким чаем, — таков был мой обед. Но меня это не печалило, поскольку я знал, что далеко пойду, а добравшись туда — сколочу себе состояние. Я знал, что мое время придет, и оно пришло, но я не ожидал, что придется почти все отдать.
Как раз когда я встретил Джеймса, мне успела порядком надоесть праздная жизнь, и я размышлял, куда бы вложить деньги. Я не работал с тех пор, как в пятидесятых вместе со Стиной покинул Калифорнию сразу после дела Бадди Риклза и, поскольку мой банковский счет был более чем солидным, а годовой доход равнялся городскому бюджету, например, Манчестера, мне надоело безделье — моей жизни не хватало остроты. Я отправился на этот обед в Ратуше по совету своего друга–банкира — он порекомендовал кое–какие ходы, которые стоит предпринять, если я хочу вернуться в мир коммерции. Он уже познакомил меня с П.У. и Аланом, которые выказали заинтересованность в создании спутниковой телестанции, и мне эта идея показалась привлекательной. Мой предыдущий опыт работы на телевидении был связан с производством, и хотя это кончилось проблемами с «черным списком», мне там очень нравилось и теперь хотелось выступить более пассивным инвестором — примерно как Расти Уилсон, когда я работал на «Пикок». Концепция спутникового телевещания казалась очень современной, а этот фактор всегда влиял на мое решение ввязаться в дело. Однако никто из них никогда ранее не занимался большим бизнесом, а я не был уверен, что хочу лично руководить предприятием. После консультаций с партнерами я решил подкатиться с этим к Джеймсу — за кошмарным ужином в «Сан–Пауло».