На следующий день мне удалось увидеться с Доминик, и я спросил ее о событиях прошлой ночи. Я был уставший и раздраженный из–за недосыпа, к тому же злился на нее, убедив себя, что между ней и Натом Пеписом происходит нечто непристойное.
— О, Матье, просто не суйся в это, — сказала она, пытаясь пройти, но я преградил ей путь. — Это тебя не касается.
— Еще как касается! — закричал я. — Я хочу знать, что между вами заваривается.
— Между нами ничего нет, — сказала она. — Как будто это вообще возможно! Человек с его положением никогда не станет связываться с такой, как я!
— Едва ли…
— Мы просто разговаривали, вот и все. Ему этого достаточно. Ты видишь только черное и белое. Что тебе твой друг Джек наплетет, в то и веришь.
— По поводу Ната? Непременно. Непременно, Доминик, — твердо сказал я.
— Послушай меня, Матье. — Она придвинулась ближе и по блеску в ее глазах я понял, что Доминик начинает злиться. Я испугался, что все может зайти слишком далеко. — Ты и я… между нами ничего. Ты это понимаешь? Я забочусь о тебе, но…
— Все из–за этого места, — сказал я, отворачиваясь, не желая больше слушать. — Нас обоих слишком затянуло это проклятое место, мы забыли, как все начиналось. Ты помнишь корабль из Кале, а? Помнишь год в Дувре? Мы могли бы вернуться туда. Там мы были счастливы.
— Я не собираюсь туда возвращаться, — твердо сказала она, и легкий смешок сорвался с ее губ. — Никогда.
— И Тома, — сказал я, — мы в ответе за него.
— Я — нет, — сказала она. — Я забочусь о нем, да, но извини. Я отвечаю только за себя и больше ни за кого. И если ты не прекратишь, ты навсегда потеряешь меня — как ты этого не понимаешь, Матье?
Мне было нечего сказать, и она прошла мимо. Внутри у меня все болезненно сжалось — я ненавидел ее и в то же время любил. Может, Джек прав, подумал я. Настало время покинуть Клеткли.
Глава 20
ФАНТАЗЕРКА
В 1850 году я прибыл в Лондон состоятельным человеком. Невероятно: римские власти в конце концов выплатили бо́льшую часть того, что задолжали мне за работу над так и не завершенным оперным театром, и я вернулся в Англию, полный честолюбивых замыслов. Моя работа в Риме отучила меня от праздности, нелепая смерть Томаса от руки Ланцони стоила мне бессонных ночей, я был в ярости от того, что махинации одной женщины — Сабеллы, моей жены–двоемужницы — привели к смерти двух человек, ее мужа и моего племянника. Я передал некоторую сумму денег Марите, невесте Томаса, и спешно покинул Италию.
Я начал впадать в уныние, поскольку не был удовлетворен своей работой. Я упорно трудился над созданием оперного театра, но мои планы создать в Риме культурный центр рухнули, и все мои усилия ни к чему не привели. Внутренние раздоры в стране лишили меня возможности закончить начатое дело. Я хотел заняться таким, чем можно было бы гордится, создать нечто, на что я мог бы посмотреть через сотни лет и сказать — я создал это. У меня были деньги и способности, так что теперь я намеревался реализовать себя.
В 1850 году в Англии полным ходом шел процесс, который впоследствии мы стали называть Промышленной революцией. Наполеоновские войны закончились 36 лет назад, и численность населения значительно выросла, новые машины споспешествовали сельскому хозяйству, улучшались качество питания и жизненный уровень. Средняя продолжительность жизни выросла до сорока лет — впрочем я на тот момент приближался к своему 109 дню рождения и представлял собой исключение из правила. Население постепенно перемещалось из деревни в города, где практически ежемесячно открывалось все больше фабрик и заводов. К тому времени, когда я приехал в Лондон, впервые в истории в городах проживало больше людей, чем в сельской местности. Я прибыл вместе с массами.
Я снял комнаты близ Дома правосудия[83] и по воле случая поселился над семейством Дженнингсов, с которыми впоследствии подружился. Ричард Дженнингс в то время работал помощником у Джозефа Пэкстона, создателя Хрустального дворца[84], они готовились к Великой выставке 1851 года. Я сблизился с Ричардом и мы провели немало счастливых вечеров, попивая виски за его или моим кухонным столом; я слушал его рассказы об экзотических развлечениях, которые ждут посетителей Гайд–парка на выставке, казавшейся в ту пору самой нелепой демонстрацией общества потребления за всю историю человечества.
— Какой же в этом смысл? — спросил я Ричарда при первом же удобном случае, когда мы заговорили о Выставке, которая уже была на слуху у всей страны, несмотря на то, что открытие и так отложили на несколько месяцев. Многие высмеивали это строительство, саму конструкцию и задавались вопросом, зачем нужно тратить столько денег налогоплательщиков на хвастливую демонстрацию национальных достижений. И можно ли извлечь из этого какую–то практическую пользу.
— Это гимн выдающимся мировым достижениям, — объяснял Ричард. — Грандиозная конструкция, в которой будут представлены предметы искусства, техники, живой природы — все, что вы только можете вообразить, ее вряд ли удастся обойти за один день. Экспонаты со всех уголков империи. Это будет величайший живой музей в мире. Символ нашего единства и возможностей. Того, чем мы по сути являемся, иными словами.
Величайший живой музей… Я подумал, что его собственный дом уже превратился в музей. Прежде мне никогда не доводилось видеть дома, настолько забитого различными вещами, и человека, столь увлеченно демонстрирующего собственность. Все стены были заставлены полками, на которых громоздились книги, безделушки, диковинные чашки и чайники, все виды коллекций, которые только известны человеку. Один внезапный порыв ветра мог вызвать хаос в комнате. Примечательно, что нигде не было ни пылинки; я понял, что Бетти Дженнингс, жена Ричарда, проводит всю свою жизнь, начищая все это добро. Все ее существование вращалось вокруг метелки, ее raison d’être[85] — поддерживать безукоризненную чистоту. Когда бы я ни зашел в их дом, она приветствовала меня в фартуке, вытирая вспотевший лоб, поскольку ее оторвали от мытья кухонного пола или подметания лестницы. Она держалась со мной приветливо, но сохраняла дистанцию: какие дела бы ни связывали меня с ее мужем — а чаще все сводилось к выпивке и доброй беседе, — это были мужские дела, и ей ни к чему в это вмешиваться. Мне же нравилось ее общество, и я не считал ее всего лишь уборщицей в облике жены.
Ричард и Бетти были гордыми родителями и говорили, что у них «две семьи». Эта средних лет пара, к тому времени, когда им было по девятнадцать лет, успела произвести на свет троих детей — дочь и мальчиков–близнецов, а одиннадцатью годами позже родилась еще одна пара, на сей раз — девочки. Из–за разницы в возрасте казалось, что младшие дочки — вторая семья, и трое старших детей скорее выступают в роли дядюшек и тетушек по отношению к младшим.
Я не слишком много общался с детьми, но довольно близко познакомился со старшей дочерью, Александрой. У Дженнингсов были весьма честолюбивые замыслы относительно детей, и назвали они их соответственно: мальчиков–близнецов — Джордж и Альфред, девочек — Виктория и Елизавета. Это были царственные имена, но, как и многие отпрыски европейских королевских домов, дети были болезненными: эти четверо вечно кашляли, простужались, умудрялись разбивать коленки, даже просто бегая по дорожке. Я не припомню случая, чтобы кто–нибудь из членов семьи не лежал в постели с какой–нибудь болезнью или недомоганием. Бинты и масло для растирания были привычными вещами в их буфетах. Настоящий лазарет.
В отличие от братьев и сестер, Александра за все то время, что я ее знал, не болела ни разу. Никаких физических недомоганий, по крайней мере. Своенравная семнадцатилетняя девушка, ростом она была выше обоих родителей, стройная; на таких всегда засматриваются на улицах. При верном освещении ее длинные темные волосы становились почти золотисто–каштановыми, и мне казалось, что она должна расчесывать их по тысяче раз каждый вечер, чтобы добиться этого удивительного сияния. Лицо у нее было бледное, но не болезненное, она умела контролировать свой румянец, и когда нужно, могла произвести впечатление непосредственностью и обаянием.
84
Хрустальный дворец — огромный выставочный павильон из стекла и чугуна, построен в 1851 г. в Лондоне для «Великой выставки» — первой международной промышленной выставки. Джозеф Пэкстон (1801—1865) — садовник и ландшафтный художник, проектирование Хрустального дворца стало для него главным делом жизни. Пэкстон приступил к работе над проектом Хрустального дворца, когда узнал, что Выставочный комитет отверг все 233 проекта, представленные на конкурс. Простое и оригинальное решение Пэкстону подсказал опыт создания огромных оранжерей.