Подходя к его палате, я увидел медсестер, сгрудившихся у окна: они взволнованно смотрели на моего племянника, я даже расслышал, как одна вслух размышляет, как примет «Тина» весть о его смерти.
— Может, сразу вернется к Карлу, — сказала другая. — Они просто созданы друг для друга.
— Он ее никогда не простит. После того, как она крутила с его братом? Забудь об этом, — сказала третья, но заметив меня, все они сразу же ушли. Я вздохнул. Так распорядился собой мой несчастный племянник, и его проклятье обрекало меня на жизнь.
Краткая история Дюмарке: они были неудачливым родом. Все укорачивали себе жизнь — кто по собственной глупости, кто пав жертвой обстоятельств. Сын моего брата Тома — Том — погиб во время Французской революции; его сына Томми застрелили за шулерство во время карточной игры; его несчастный сын Томас погиб, когда в Риме ревнивый муж попытался проткнуть меня шпагой, а вместо этого угодил в него; его сын Том умер от малярии в Таиланде; его сына Тома убили во время Бурской войны; его сын Том был раздавлен автомобилем на Голливудских холмах; его сын Томас погиб в конце Второй мировой войны; его сын Тома был убит в гангстерской разборке; его сын Томми — актер мыльной оперы, лежит сейчас здесь в коме, вызванной передозировкой наркотиков.
Какое–то время я стоял у окна и смотрел на него. Хотя я давно предупреждал Томми о том, чем это может для него закончиться, мне было больно видеть, что он пал так низко. Умирающий был красив, самоуверен — яркий молодой человек, его узнавали повсюду, куда бы он ни пришел, знаменитость, звезда, модная икона; превратился просто в тело в кровати, дышит с помощью машины, не способен отвернуться от назойливых взглядов. Я должен был сделать больше, подумал я. На сей раз я должен был сделать больше.
Несколько минут спустя в комнате ожидания я впервые встретился с Андреа. Она сидела в одиночестве и пила больничный кофе; стерильность помещения отнюдь не помогала расслабиться. Стояла ужасная вонь дезинфекции, там было лишь одно грязное окно — и то не открывалось. Я никогда прежде не видел подругу Томми, но догадался, что это она — по уже заметной беременности и тому, как она тряслась, уставившись в пол.
— Андреа? — спросил я, наклонившись к ней и осторожно касаясь ее плеча. — Вы — Андреа?
— Да… — ответила она, глядя на меня так, будто я врач, принесший дурные вести.
— Я — Матье Заилль, — поспешно объяснил я. — Мы с вами говорили по телефону.
— Ах да, — сказала она с облегчением и разочарованием. — Конечно. Наконец–то мы встретились, — добавила она и попыталась улыбнуться. — Именно здесь. Хотите кофе? Я могу…
Ее голос замер, я покачал головой и сел напротив. Одежда на ней выглядела так, будто она вытащила из–под кровати первое попавшееся. Грязные джинсы, майка, кроссовки на босу ногу. У нее были волнистые русые волосы, но немытые, и, поскольку она была без макияжа, ее лицо привлекало естественной красотой.
— Я не знаю, что с ним случилось. — Она печально качала головой. — Меня даже не было с ним, когда это случилось. Какой–то друг привез его сюда, а затем исчез. Один из этих прихлебателей, что все время вертятся вокруг него, мечтают пройти в клуб на халяву, получить дозу или снять девочек. — Она замолчала с уместно рассерженным видом. — Я не могу поверить, что у него передоз, — сказала она. — Он всегда так осторожен. Казалось, он знает, что делает.
— Сложно соблюдать осторожность, когда все время сидишь на наркотиках, — раздраженно ответил я. Меня все больше выводила из себя молодость; чем старше я становился, тем больше ширилась пропасть между мной и нынешним поколением, тем сильнее они меня сводили с ума. Я подумал, что предыдущее поколение, рожденное в сороковые, было не слишком приятным, но все, кого я знал из окружения моего племянника, все родившиеся в семидесятые, казалось, абсолютно не понимали того, что мир опасен. Точно все они были уверены, что доживут до моего возраста.
— Это было не все время, — резко возразила она, и я обратил внимание, что о нем она уже говорит в прошедшем времени. — Он просто любил немного повеселиться, вот и все. Не больше, чем любой другой.
— Я — нет, — сказал я; не припомню, чтобы когда–либо раньше вел себя столь пуритански; теперь я досадовал и на себя тоже.
— Ну, значит, вы прямо–таки, блядь, святой, верно? — немедленно парировала она. — На вас не действует такой невероятный стресс на работе, вы не вкалываете по восемнадцать часов в сутки, на вас не пялятся, куда бы вы ни пошли, и вы не служите… развлечением для миллионов людей, которые вас даже не знают.
— Я это понимаю. Я…
— Да вы даже не знаете, каково это…
— Андреа, я все понимаю, — твердо повторил я, заставляя ее умолкнуть. — Мне очень жаль. Я знаю, что мой племянник ведет причудливую жизнь. Я знаю, что ему это нелегко. Бог мой, я достаточно часто слышал об всем этом от него самого. Но теперь все же, я считаю, мы должны подумать о его выздоровлении и о том, как можно предотвратить повторение этого в дальнейшем — при условии, что он, конечно, выживет. Врач с вами уже разговаривал?
Она кивнула.
— Как раз перед вашим приходом, — ответила она чуть спокойнее. — Он сказал, что следующие сутки будут решающими. Думаю, их в медицинском институте учат говорить так в любой ситуации. Мне кажется, следующие сутки всегда решающие, что бы ни происходило. Либо он очнется — и тогда через несколько дней поправится, либо у него окажется поврежден мозг и он останется таким. Будет лежать вот так вот. В постели. Бог знает, как долго.
Я кивнул. Иными словами, врач не сказал ничего такого, чего не мог бы определить любой дурак.
— У вас озноб, — выдержав подобающую паузу, сказал я и взял ее за руку. — Вы замерзли. Вы не захватили куртку или что–нибудь? Ребенок… — пробормотал я, не вполне понимая, что же хотел сказать, но я знал, что ей не следует сидеть здесь — не хватало еще заработать пневмонию на шестом месяце беременности.
— Все в порядке. — Она покачала головой. — Я просто хочу, чтобы он очнулся. Я люблю его, мистер Заилль, — произнесла она, почти извиняясь.
— Матье, прошу вас.
— Я люблю его, он мне нужен. Я на все готова ради него.
Я посмотрел на нее и задумался. Проблема в том, что я совершенно не знал эту девушку — какой у нее характер, как она работает, какая у нее семья, сколько зарабатывает, где живет и с кем. Я не знал о ней ничего, и потому, естественно, не доверял ей.
С другой стороны, я мог недооценивать ее. Возможно, она его любит. Вот так просто. Быть может, ей знакома эта ужасная ноющая боль, что приходит вместе с любовью. Может, она знает, каково это — всем своим существом ощущать присутствие человека, даже если вы не вместе; может, она знает, каково это, если кто–то причиняет боль, губит тебя, уничтожает, а ты все равно не можешь выбросить его из головы, как бы ни пытался, и не важно, сколько лет вы уже не вместе; может, она знает, что даже если пройдут годы, всего лишь один телефонный звонок — и пойдешь к нему, бросишь все, оставишь кого угодно, остановишь землю. Возможно, она испытывает к Томми все эти чувства, и я не могу отрицать ее право.
— Ребенок, — сказала она чуть погодя. — Он должен жить ради ребенка. Это должно его удержать, правда? Ну? Разве нет?
Я пожал плечами. Я в этом сомневался. Я кое–что знал о Томасах: им не хватает прочности.
Двери лифта распахнулись на первом этаже больницы, и я вышел, удивившись количеству людей, столпившихся в приемной. Я бросил на них беглый взгляд — старики кататонически раскачивались взад–вперед под какие–то внутренние ритмы, молодые женщины в дешевой одежде, с сальными волосами и уставшими лицами зевали и пили чай из темных пластиковых стаканчиков, дети с шумом носились повсюду, то крича, то плача, — и направился к дверям. Они автоматически открылись, когда я подошел, через секунду я оказался на улице и глубоко вдохнул свежий воздух, ощутив, как он наполняет энергией мое тело. Светало, день только начинался; пройдет еще час, прежде чем все заработает. Налетел порыв ветра, и я поплотнее запахнул пальто.