— Да, — неопределенно сказала Доминик.
— Я его единственная семья и я ему нужен. Я не могу его бросить.
— Даже если ему здесь будет гораздо лучше? Подумай, Матье. Куда мы поедем отсюда?
— В Лондон, на сей раз — до конца.
— Отлично. Лондон — не самое дешевое место. Разумеется, у нас есть немного денег. Только надолго ли их хватит? Что если мы не сможем найти работу? Если все закончится, как тогда в Дувре? Ты в самом деле хочешь, чтобы Тома слонялся по улицам, ввязываясь бог знает в какие неприятности?
Я задумался. В ее словах был смысл, я это понимал, но мне эта идея не нравилась.
— Не знаю, — наконец вымолвил я. — Не могу представить, как же я без него. Он всегда был со мной. Как я уже сказал, я — его единственная семья.
— Ты хочешь сказать, что он — единственная семья, которой ты обзавелся? — тихо спросила она, и я посмотрел на нее в темноте. Нет, подумал я. Есть еще ты.
— Я поговорю с ним, как только смогу, — ответил я. — А затем мы обсудим наши планы. Однако завтра мне нужно кое–что сделать. — Доминик вопросительно посмотрела на меня, и я пожал плечами: — Я собираюсь в тюрьму, навестить Джека. Я должен придумать, как решить эту проблему, иначе никуда не поеду. Я не хочу быть в ответе за потерянные пять лет его жизни.
Она вздохнула и покачала головой.
— Иногда ты меня удивляешь, — после затянувшегося молчания произнесла она. — Ты не можешь понять, что решение всех твоих проблем — прямо у тебя перед носом.
Я пожал плечами:
— Какой?
— Все, что мы обсуждаем. Уехать из Клеткли. Добраться до Лондона. Начать все заново. Ты и я. И Тома. Решение здесь, только ты не хочешь открыть глаза и увидеть его. — Я уставился на нее, ожидая этого магического ответа, недоумевая, что же она имеет в виду, хотя где–то в глубине души я начал подозревать, что понял ее. — Джек, — в конце концов сказала она, и кончик ее пальца прошелся по мне от горла до груди. Прикосновение ее руки к моей холодной коже отвлекло меня, я опустил голову, удивленный: так много времени минуло с той поры, когда ко мне кто–то прикасался, тем более — она. — Джек собирался уезжать? — спросила Доминик.
— Да, — ответил я; слова застряли у меня в горле. Он придвинулась ближе и прошептала на ухо:
— И на что он собирался там жить, Матье? — я ничего не сказал, она убрала руку и отступила назад. Я молча стоял, точно прирос к земле, не в состоянии шевельнуть даже мускулом, пока она не ушла. Она исчезла во мраке ночи, а ее последние слова звенели у меня в ушах; я противился изо всех сил, но они соблазняли меня: — Пять лет в тюрьме — долгий срок.
Глава 23
КРАСНЫЕ И РОЗОВАТЫЕ
Моя первая встреча с миром телевидения состоялась не в 1990–х, когда открылась наша спутниковая телевещательная станция, а в конце 1940–х: я тогда жил в Голливуде, неподалеку от того дома, где в начале века впервые встретил Констанс. После биржевого краха в 1929 году я уехал на Гавайи и с комфортом прожил там вплоть до окончания войны, но мне начала приедаться праздная жизнь, и я ощутил потребность в переменах. Тогда я вернулся в Калифорнию вместе со своей молодой женой Стиной, с которой познакомился на островах, и поселился в симпатичном бунгало с окнами на юг, неподалеку от Холмов.
Я решил покинуть Гавайи не только ради себя; трое братьев Стины погибли в последние месяцы войны, и эта утрата опустошила ее. В то время мы жили в той же деревне, где они выросли, и у нее начались галлюцинации — братья мерещились ей повсюду, на улице, в барах, она была уверена, что их призраки вернулись сказать «алоха». Я проконсультировался с врачом, и тот предположил, что пользу могла бы принести перемена места, поэтому я решил увезти ее в такое, что было бы совершенно не похоже на привычный ей тихий сонный мирок: познакомить ее с городом, чей блеск и претенциозность не имели себе равных.
Мы познакомились в 1940 году на митинге, где публика протестовала против явных планов Ф. Д. Р. втянуть Соединенные Штаты в войну. Я присутствовал на нем, как заинтересованный наблюдатель: сам пройдя через несколько войн — не говоря уже о том, что пара моих племянников сложили головы на полях сражений, — я знал, какие беды война несет людям. В то время я был против участия США в том, что я считал локальным европейским конфликтом; естественно, лишь с высоты прожитых лет человек может понять, что участие в войне было единственно правильным решением, но в то время убеждения мои перекликались со словами гибкой девушки, выступавшей на трибуне, когда я вошел в зал. Мне показалось, что ей не больше пятнадцати лет. У нее была гладкая карамельно–смуглая кожа, длинные темные волосы тяжелой массой спускались на спину. Моей первой мыслью было: она станет невероятной красавицей, если ее черты не слишком испортятся излишествами юности. Затем, разумеется, я подивился, как этому ребенку удалось привлечь внимание публики, и понял, что недооценил ее. На самом деле ей почти сравнялось двадцать, она была намного моложе меня — даже если бы мой возраст отражал мою внешность, — но я был пленен ею, несмотря на мою склонность к дамам более зрелого возраста.
Стина искренне выступала против войны. Она называла Черчилля[90] деспотом, а Рузвельта — невежей. Она заявила, что даже сейчас, пока она говорит, в Белом доме создается кабинет военного времени, чтобы втянуть страну в бесполезную борьбу с ничтожной Германией, которая просто хочет взять реванш за Версальский договор двадцатилетней давности. Она говорила страстно и убежденно, но слова ее скорее отражали ее антивоенные взгляды, нежели истинное понимание того, чем эта война отличается от других. Тем не менее, она произвела на меня впечатление, и после митинга я заговорил с ней, поздравив с успехом.
— Ваш акцент? — спросила она меня. — Не могу понять. Откуда вы?
— Я родился во Франции, — объяснил я. — Но бо́льшую часть жизни провел в странствиях. Боюсь, теперь мой выговор уже превратился в смесь различных диалектов.
— Но вы считаете себя французом?
Я задумался; никогда прежде не размышлял я об этом всерьез, а теперь, после стольких лет, моя национальность превратилась в малозначительный факт биографии.
— Полагаю, да, — ответил я. — Я там родился и провел почти все детство и юность. Но после я бывал там лишь несколько раз.
— Значит, вы не любите Францию? — удивилась она.
Всю свою жизнь я не раз сталкивался с романтическим отношением к французам и их родине, и мое нежелание жить в этой стране смущало многих. Как правило — тех, кто сам никогда там не жил.
— Скажем так: всякий раз, когда я туда возвращался, это не приводило ни к чему хорошему, — ответил я, желая сменить тему. — А вы? Вы всегда жили на Гавайях?
Она кивнула.
— Всегда, — сказала она. — Мои родители умерли, а мои братья и я… мы и помыслить не можем уехать отсюда. Это наш дом.
Я вздохнул:
— А у меня никогда не было дома. Сомневаюсь, что узнал бы его, даже если бы нашел.
— Вы еще молоды, — рассмеялась она — весьма ироническое заявление применительно ко мне. — У вас еще есть время.
Братья Стины были истинными джентльменами, и когда я познакомился с ними поближе, мне стала нравиться их компания; мы провели немало счастливых вечеров в их доме, играя в карты и слушая музыку — ее старший брат Макал виртуозно играл на гитаре, — или просто сидя на веранде до самой ночи, попивая фруктовые соки или местное вино. Хотя поначалу их смущала разница в возрасте между нами — или, по крайней мере, то, что они считали разницей в возрасте, — мы довольно быстро стали друзьями; они были умными молодыми людьми и понимали, что у меня нет дурных намерений или нечистых помыслов в отношении их сестры. Напротив, роман наш расцвел естественным образом, и когда мы решили пожениться, они были рады за нас и боролись за право вести ее к алтарю.
Наша брачная ночь стала нашей первой ночью, поскольку Стина никогда бы не согласилась ни на что другое, а я из уважения к ней и ее братьям после первого же отказа больше никогда не поднимал этот вопрос. Мы провели медовый месяц на островах, ибо там мы были счастливы: взяли каяк и отправились по райским уголкам, разбросанным в океане. Это было замечательное время, настоящий Эдем на земле.
90
Уинстон Леонард Спенсер Черчилль (1874—1965) — государственный деятель Великобритании, лидер Консервативной партии. После вступления Великобритании во Вторую мировую войну в сентябре 1939 г. был назначен военно–морским министром в правительстве Н. Чемберлена. В мае 1940 г. после отставки Чемберлена стал премьер–министром коалиционного правительства.