Затем из приюта выходил уже один Падолини. Перед собою он бережно выносил инструмент - Гварнери ли, Страдивари ли. Всё едино. Затем кто-то из слуг выносил из пустого приюта копьё, и вся процессия шла в замок, совершенно не задавая вопроса: куда исчез исполнитель. Как не удивляло никого и то, что конец копья нисколько не был окровавлен...
В Запределе почувствовали катастрофу. Через сто лет со всей Земли должны были исчезнуть все великие инструменты, а вместе с ними и все величайшие виртуозы-исполнители…
Теперь о самой голубой Венецианской лагуне: каждый год по ней проплывали на микрокаравеллах в вечность великие, безголосые инструменты. Там, в итальянских Альпах, в высокогорном приюте все они навсегда лишались своего звонкого гениального голоса.
И тогда в Запределе было принято решение - подослать к Падолини меня под видом нового виртуоза. Идея незатейливая в самом добром своём побуждении, но почти неосуществимая. Я вам разве не рассказал, что однажды, ещё до рождения, какой-то слон мне туго наступил на ухо. Только не спрашивайте, на какое! Поверьте, он неплохо помялся на обоих, а потому для меня что рэп, что сиртаки...
Но, как видно, это и было необходимым условием. В Запределе я не то, что на нашей грешной Земле, где мне все с тоской говорят: “мало того, что ты умный, так ты ещё и некрасивый”. И знаете, приходится соглашаться. А вот в Запределе - я просто импозантный красавчик, словно навсегда застрявший на земной семнадцатилетней отметке прежде прожитых лет и зим.
В общем, клюнул на меня Падолини и посулил альт Страдивари. Я от умиления даже облобызал его серебряную манишку. Тут всё и завертелось: и фейерверк, и бал-маскарад при свечах, и нежноголосая итальянская северянка, южанки мне не приглянулись, а серьёзных промахов в выборе фей за мной не водилось, так что ночь была достойна самых чувственных описаний.
Да зачем они вам, вы, я вижу, в этом деле тоже не промах, а значит, опустим обсасывание всяческих изюминок и обворожительностей тел у фей, и перейдём к позднему морозному утру. Лично меня потряс овчинный тулупчик. Он словно прирос к плечам - век не снимал бы. А тут ещё моя пылкая красавица за процессией увязалась. Странно то, что Падолини не возражал. И на её плечики шубейку нашёл. Должно быть, был продуман им и такой вариант.
А высокогорный приют оказался чуть ли не порушенным сарайчиком, стоящим на семи горних ветрах. Только втроём мы в него и вошли. Лично я - с трепетом. Попробуй не трепетать, когда за четыреста лет ни один ещё виртуоз из этой хибары назад нос не казал.
Но хибара внутри оказалась настоящим концертным залом, с подиумом для исполнителя, с роскошной ложей для единственного слушателя - сопровождавшей меня Лилит, и той пришлось подле его добротного зрительского кресла просто стоять. Я же открыл дорогой футляр, вынул из него альт, взял его на минуточку в руки и чуть не обмер…
Из глубины огромного зала на меня во все смотрели четыреста исполнителей, запрятанных в нишу Времени, закрытую на ключ, висевший теперь на серебряно-золотой ливрее похитителя Звуков. Я снова положил альт в футляр. Видение исчезло.
Я отложил недоступный мне инструмент, но не смог бы этого сделать человек одержимый, вот почему все они просто не осознали своей западни, полагая, что им пригрезились многочисленные поклонники... Я так более не полагал. Теперь я прямо посмотрел на Лилит. Наши взгляды рассказали нам, что мы здесь оба не случайные люди, а единомышленники, и тогда я заявил этому отпетому фрукту, этому страшному человеку, что никакой я не виртуоз.
- О проклятие, - взвыл Падолини, - да знаете ли вы, что сегодня единственный день, когда в этом зале можно столь прекрасно играть?.. Но кто это сделает, раз не вы?! Кто, о, Боже мой, кто?! С чем уйдёт новая каравелла?! Что за люди, что за время, почему все лгут, если до сих пор умел лгать только я... Но даже это не главное. Ведь сегодня же день обета! Я обещал... Я обещал отбирать у Человечества Звуки...
- Вот и славно, - заступилась за всех нас Лилит. - Вы обещали, а мы ни причём... Ведь мы ничего никому вроде не должны... Но коль скоро за гостеприимство следует заплатить, мы с величайшим уважением выслушаем вас, мэтр Падолини. Играйте, или четыреста лет вас так и не научили держать в руках этот божественный инструмент?!
- Да что вы говорите, мерзавка! Я - величайший исполнитель всех времён и народов! Я сам - величайший инструмент, я сам – тончайшие эфы, источающие сладчайшие звуки, о которых вы и не ведаете... Но, если я сыграю, я уйду к ним!.. Вы хоть это понимаете?! А я хочу жить!
- Но, если вы не сыграете, быть вам клятвоотступником, а этого в Запределе вам не простят...
- Я страстно хочу жить!
- А они не хотели? Играйте, Бартоломео!.. Ваше время пришло. Докажите, что и вы прожили не впустую. Мы с писателем ваши душепреемники. Отдайте ему копьё, а мне ключ, они вам больше не понадобятся...
Падолини повиновался. Взгляд его был ужасен, руки у него тряслись:
- Мне будет стыдно посмотреть им в глаза. Ведь я однажды украл их талант.
- Теперь возвращайте... И готовьтесь к лавине в горах. Эта лавина, возможно, погребёт под собой и ваш замок.
- А что, - вдруг согласился Падолини. – возможно, и действительно всё закончится именно так. А мне и прощаться будет не с кем... Разве что со Звуками... Ведь сколько столетий я так алчно крал их у Человечества!
Больше Бартоломео не проронил ни единого слова. Руки старика потянулись к альту, скрюченные пальцы Похитителя звука привычно отыскали смычок, и он заиграл. Так божественно никто не играл на этой Земле со времён великого Паганини. Он играл, вызывая лавину в горах, а в это время я отчаянно разбивал копьём временную перегородку. Наконец, мне это удалось, и из-за перегородки времени стали по одному стали выходить виртуозы, отбирая у Падолини свой великий талант.
Отныне их дорога, долгая и светлая дорога простиралась в Вечность, где ждали их оставленные матери, возлюбленные, концертные залы и никогда так и не рождённые на этой Земле дети. Теперь только они, а не Падолини будут являться во сны влюбленных, романтиков и поэтов.
Истинные творцы-исполнители волшебных мелодий стали выходить из оплавленного болью и многолетней безысходностью подпространства – той жуткой ниши Времени, в которую упрятал их Падолини. Каждый из них прикасался к магическому ключу, находившемуся отныне в руках Лилит, затем кивком головы прощался со всеми, и отбывал в вечность. Когда подошло время уйти последнему, талант, виртуозный талант коварного Бартоломео иссяк.
Теперь ему самому надлежало уйти в ту нишу времени, в которой он прежде держал своих виртуозных узников. Но прежде я забросил в эту нишу копьё. Пройдя преграду времени, оно рассыпалось в прах. Так же поступила с ключом Падолини и, поддержавшая меня в столь трудном деле, Лилит.
Ниша стала пожирать тело похитителя Звуков. Он отчаянно и цепко держался за альт работы великого Мастера. Но этого я допустить не мог. Этот альт Албани имел свою горькую киевскую историю, и должен был остаться и принадлежать Человечеству. Я цепко ухватился за альт, но Лилит приказала мне не делать этого.
- Да на нем же играл в «Киевских виртуозах» сам Дмитрий Полонский!
- Ты только не торопись… Он сам тебе отдаст этот альт, но только в самую последнюю минуту своей давно уже прожитой жизни. Он просто будет обязан отдать то, что ему не принадлежит...
И действительно, в последние мгновения своей угасающей жизни сам Падолини внезапно протянул мне дивный заветный альт.
- Возьми и да будет тебе альтом твой письменный стол, а этот альт принадлежит Человечеству.