И действительно, он обнаружил, что его фланг дрогнул. Назавтра (в субботу), в предвечерние часы, когда рабочий день в банке кончился, и во все следующие субботы в предвечерние часы, а потом, когда наступило лето, ежедневно в предвечерние часы, если только не лил дождь, дед на переднем сиденье рядом с Буном и мы все попеременно – бабушка, мама, и я, и трое моих братьев, и тетушка Кэлли, – она вынянчила по очереди всех нас, включая отца, – и Дельфина, и наши многочисленные родственники, и соседи, и ближайшие бабушкины приятельницы, строго соблюдая черед, все в полотняных пыльниках и в очках, объезжали Джефферсон и окрестности; тетушка Кэлли и Дельфина попеременно, но не Нед. Он прокатился один-единственный раз – в ту минуту, когда машина медленно выезжала задом из гаража, и в те минуты, когда плавно разворачивалась и пересекала двор, пока бабушка не дрогнула, не сказала «нет» открытым воротам и всему миру за ними – больше он ни разу не ездил. В следующую субботу он понял, убедился, в общем – проникся сознанием, что даже если бы дед и вздумал сделать его официальным водителем и стражем автомобиля, приблизиться к нему он мог бы только через труп Буна. Но хотя Нед и отказался признать существование машины во дворе у деда, между ними было заключено некое джентльменское соглашение: Нед как бы обязывался никогда не произносить нелестных или уничижительных слов по поводу ее приобретения или присутствия во дворе, а дед – никогда не приказывать Неду вымыть и навести на нее лоск, как тот мыл и наводил лоск на карету, чего, как мы все понимали, Нед все равно не стал бы делать, даже если бы Бун и позволил ему; тем самым дед налагал на Неда единственную кару за его вероотступничество: отказывал в возможности во всеуслышание отказаться от мытья машины прежде, чем при первой возможности ему в этом во всеуслышание откажет Бун.
Потому что как раз тогда Бун перевел себя – был переведен с общего и единодушного согласия – из дневной смены в ночную. Иначе он вовсе бы погиб для конюшни. Та часть досужего джефферсонского общества, друзья и знакомые отца или, может, просто друзья лошадиного племени, которые вполне могли бы дать адрес конюшни в качестве делового адреса своим корреспондентам, будь у них какие-нибудь дела или корреспонденты, заглядывали туда гораздо чаще, чем Бун. Если – когда – у него, то есть у моего отца, бывала надобность в Буне, он посылал меня во двор к деду, где Бун неизменно мыл или полировал машину – мыл и полировал даже в первые недели, когда с субботы она никуда не выезжала и до следующей субботы не должна была выехать, каждое утро выводил ее из гаража и опять и опять мыл с самозабвенной нежностью всю, до последней втулки и гайки, а потом сидел на страже и смотрел, как она сохнет.
– Всю краску с нее смоет, – сказал мистер Бэллот. – Знает Хозяин, что он каждый божий день пять часов подряд окатывает ее из шланга?
– А если знает, то что? – сказал отец. – Все равно Бун будет сидеть там до вечера и смотреть на нее.
– Переведите его в ночную смену, – сказал мистер Бэллот. – Пусть делает что хочет днем, а Джон Пауэлл пусть отправляется домой на ночь и спокойно спит в собственной постели.
– Уже перевел, – сказал отец. – Вот только некого послать в гараж – сказать ему об этом.
В кладовой для упряжи лежал на полу тюфяк, и там каждую ночь, в основном на случай пожара, дремал Джон Пауэлл или кто-нибудь из его конюхов или подручных. Теперь отец распорядился поставить раскладную кровать с тюфяком в самой конторе, чтобы Бун мог хоть немного поспать, в чем он, несомненно, нуждался, потому что с этих пор уже с полной безнаказанностью торчал целые дни во дворе у деда, то поливая автомобиль, то созерцая его.
Так что теперь ежедневно в предвечерние часы мы по очереди и в том количестве, какое вмещало заднее сиденье, выезжали через городскую площадь за город. Дед уже купил запасную цепь, и она стала такой же неотъемлемой принадлежностью машины, как и двигатель.
Но всегда начинали с городской площади. Любой решил бы, что, купив автомобиль, дед сразу сделал то, что на его месте сделал бы любой, купивший ради этого автомобиль: подстерег полковника Сарториса и его коляску, выскочил на него из засады, проучил как следует – пусть знает, как отдавать приказы, ущемляющие права и привилегии ближних, не испросив предварительно совета у старшего. Но дед этого не сделал. Под конец мы все-таки сообразили, что думал он не о полковнике Сарторисе, а о лошадях, о повозках. Потому что, я уже говорил тебе, он был человек дальновидный, наделенный даром прозрения: бабушка сидела прямая, напряженная, ухватившись за стойку, даже не называя деда мистер Прист, – а на нашей памяти она только так его и называла, – но просто по имени, словно не была ему женой, и когда навстречу ехала двуколка или фургон и тот, кто правил, начинал осаживать лошадь, а она испуганно пятилась или даже становилась на дыбы, и когда бабушка говорила: Люций! Люций! – дед (если лошадью правил мужчина и в двуколке или фургоне не было женщин или детей) спокойно говорил Буну: – Не останавливайся. Езжай прямо. Только убавь ход. – Или, если правила женщина, говорил: – Остановись, – и вылезал, и спокойно, не повышая голоса, уговаривал испуганную лошадь, пока ему не удавалось взять ее под уздцы, и вел ее мимо автомобиля, и, сняв шляпу, раскланивался с женщинами в двуколке, и возвращался, и садился на переднее сиденье, и только тогда отвечал бабушке: – Надо их приучать. Как знать, может, лет через десять – пятнадцать в Джефферсоне заведется еще один автомобиль.