Китаец протянул ей лицензию. Она внимательно изучила ее.
– Запомнили? – с усмешкой спросил он. Ольга по-детски застенчиво улыбнулась и кивнула. Ее взгляд потеплел, но в глубине глаз по-прежнему таилась настороженность.
– Пушкина, десять, квартира тринадцать, – сдавленно прошептала она, словно открывала Китайцу военную тайну.
– И еще, – Китаец со слабой улыбкой посмотрел на выбитую из колеи секретаршу, – мне нужен ваш телефон.
– Мой? – недоуменно взглянула на него Ольга Ивановна и смущенно улыбнулась.
Она уже было хотела открыть рот, но Китаец с холодной деловитостью уточнил:
– Телефон офиса. – Улыбка, едва нарисовавшаяся на чувственно-рельефных губах Ольги Ивановны, растаяла, как облако.
С отчужденным видом она продиктовала Китайцу телефоны офиса.
– Вы чем сегодня вечером занимаетесь? – неожиданно спросил Танин.
– Ничем, – отвела глаза Ольга Ивановна.
– В любом случае я сегодня вам позвоню сюда. Вы до которого часа будете в конторе?
– До половины седьмого.
– И не прячьте своих бесподобных глаз. – Китаец тонко улыбнулся, ни секунды не сомневаясь в том, что личные контакты бывают весьма полезными в работе частного детектива.
– Спасибо.
Он деликатно приложился губами к ее влажной ручке, на безымянном пальце которой сверкнул прозрачный аметист.
Она руки не убрала. Только в знак смущения заложила свободную руку за лацкан бирюзового пиджака.
Танин не знал, как сложится ситуация, как повернется дело, а Ольга Ивановна, возможно, могла бы просветить его насчет каких-нибудь ценных деталей.
Сев за руль, Китаец выехал со стоянки и направился в центр. Улицы были запружены людьми и авто. Словно никто не работал. Толпы граждан, возбужденных первыми признаками весны, всей этой капелью и освободившимися от снега ветвями, четко выступающими на волокнистой белизне неба, мерили шагами мокрые тротуары. Тяжелые шубы и дубленки остались висеть на вешалках. В ход пошли куртки, осенние пальто, пуховики. Обновленный народ вкупе с обновляющейся на глазах природой смотрелся достаточно забавно. Движения и улыбки людей становились смелее, голос капели – звонче.
Но для Китайца в этот момент радостное оживление весенних толп было где-то на той стороне экрана, где проступали кровавые пятна обычной для нашего времени трагедии. Хотя участникам драмы всегда кажется, что они играют только что поставленную пьесу. «Все циклично, – думал Китаец, крутя баранку, – этому учит не только "И-Цзин". Этому учит жизнь».
Он старался не поддаваться меланхолии, потому что терпеть ее не мог. Она изолировала от мира, делала из человека сверхчеловека. Вот, мол, все радуются, все довольны, а я такой недовольный, такой уникальный, такой высоко стоящий… Меня ничем не удивить, ничем не напугать, ничем не разжалобить. Хотя иногда Китаец чувствовал настоятельную потребность убежать от мира, защитить свое «я» от его безалаберной гонки, от его вероломного вторжения. Порой он грозил Лизе, что уедет куда-нибудь, например, в поместье «Тай Чи Фарм», что недалеко от Нью-Йорка, где можно практиковать тайцзи-цюань и другие традиционные китайские искусства. Тогда раздосадованная Лиза спрашивала, почему он не хочет просто уехать на свою историческую родину?
А он отвечал ей, что не так-то все просто. Что он, подобно его любимому поэту Цюй Юаню, не волен туда возвратиться.
Лиза недоумевала, говоря, что Цюй Юань действительно не мог этого сделать, потому что его изгнали из царства Чу, но Китайца-то никто не изгонял. «Жизнь изгнала», – упрямо отвечал Танин. Он знал, что возвращение в Китай потребует от него не просто ломки привычек и выльется в длительный период адаптации, а совершенно изменит его жизнь. Удвоит мир, словно все можно вернуть, вернувшись в Няньнин, словно можно заново заглянуть в то счастливое утро, когда он впервые ощутил силу «И-Цзина». «Нет, – думал он, – дело не в привычках, не в трудностях, а в том, что я верю в длительность, не просто верю, но переживаю ее так глубоко и остро, что необратимость для меня значит не меньше, чем цикл перемен».
Жизнь задалась таким образом, что его в пятилетнем возрасте отец привез в Россию. И с тех пор его видение мира включало в себя и Запад, и Восток.
Танин затормозил за квартал от десятого дома по улице Пушкина, подумав, что до его жилища отсюда шесть, нет, семь кварталов. Выйдя из машины и повесив на плечо небольшую спортивную сумку, уверенной походкой направился к дому. Он вошел во двор, который в своем весеннем ликовании ничем не отличался от улиц, по которым он только что ехал. Капель долбила рыхлый снег, анахронично грудившийся на земле, ребятня гоняла по двору с диким воинственным кличем, две пожилые дамы прогуливались недалеко от третьего подъезда.
Китаец прошмыгнул в первый. Легко поднялся на четвертый этаж и позвонил. Ответа не последовало. Он еще раз надавил на кнопку звонка. Тишина, прерываемая только монотонной песней капели, надвинулась на него. Тогда он расстегнул «молнию» на сумке, достал отмычки и принялся за работу. Минут через пять он сделал первый шаг в настороженную тишь квартиры Бондаренко.
Оставив сумку в прихожей и надев хлопчатобумажные перчатки, он тщательно обследовал прихожую, туалет, кухню и отправился в гостиную. Пустота. Квартира была четырехкомнатной, отделанной в лучших традициях евроремонта. Светлые стены и современная белая мебель делали ее еще более просторной, привносили некую стерильность и обнаженность.
Китаец заглянул в спальню. Огромная белая кровать, спинки которой своей закругленной плавной формой и гофрированной поверхностью заставляли думать о морской раковине, была застелена розовым покрывалом. Полупрозрачные розовые занавески были небрежно схвачены с обеих сторон двумя широкими атласными лентами. В нижней части задней спинки темнело небольшое окошечко, напоминавшее по форме хвост русалки. Когда наступали сумерки, это окошечко заменяло ночник. Оно вспыхивало, скорее всего, как предполагал Китаец, розовым светом, перламутровой пылью оседая на белом ковре.
На стеллаже, идущем вправо и влево от передней спинки, стояло несколько фото в рамках. Улыбающийся Роман Бондаренко и смеющаяся Светлана. Китаец почувствовал, как больно сдавило сердце. Вот чета Бондаренко на юге, а это – у здания московского ГУМа, вот – на отдыхе, где-то в деревне. На Светлане – смешные бермуды, в руках – удочка. Она скорчила рожицу. Роман держит ведро и растягивает рот в улыбке. Высокий полнотелый брюнет в джинсах. Пронзительный взгляд, а вот улыбка какая-то вымученная…
Далее, на самой большой фотографии, супруги Бондаренко в окружении гостей. Вероятно, какой-то офисный прием. С обеих сторон за спиной толпятся люди. Совсем рядом – маленькая пухлая женщина с огненно-рыжими волосами, в черном декольтированном платье, сидящем на ней, как седло на корове, мужчина в строгом темном костюме с холодной улыбкой на тонких губах и равнодушным взглядом спокойных серых глаз, еще один пожилой джентльмен благородной наружности с сигарой в углу рта, какой-то толстяк в мешковатом костюме с простонародной физиономией.
Сама же Светлана – чистая радость. В серебристом, сильно открытом платье на тонких бретельках… Короткие волнистые волосы набриолинены и зачесаны назад, забраны за уши, взгляд живой и открытый, полные, накрашенные яркой помадой губы, улыбаясь, обнажают ровные красивые зубы.
Китаец с трудом оторвался от фото и снова посмотрел на кровать. Если бы он раньше видел ее, если бы они со Светой решили однажды здесь покувыркаться, как она насмешливо называла то, чем они занимались наедине, он бы сравнил свою подругу с Венерой, вышедшей из пенного моря.
Но ведь она тут и с мужем, наверное, не скучала, – засвербила в мозгу цинично-предательская мысль. Нет, он не станет воображать постельные сцены супругов. Танин покинул спальню и вошел в другую комнату – кабинет. Тот был обставлен с сухой деловитостью.