Очередная партия в третий раз отправляется на аэродром. Это женщины и дети. Привязываем на нарты их вещи. Я разбиваю смены «упряжек», назначаю носильщиков к малышам. Через 15 минут привычные сборы окончены — и караван движется в путь.
Еще по дороге усталые, вспотевшие люди, запряженные в нарты, получают известие:
— Через аэродром прошла трещина, ее торосит.
Удастся ли теперь принять самолет?
Вот перед нами и Бабушкин, начальник нашей авиации. Он [237] требует у меня десять человек на флаги и двух для связи, чтобы в зависимости от того, как пойдет торошение, изменить границы аэродрома. Назначаю наряд.
Половина аэродрома уничтожена, площадка сузилась и продолжает уменьшаться.
— Михаил Сергеевич, примем? — спрашиваю я у Бабушкина.
— Пока еще можно, но придется немедленно начать новую расчистку.
— А как другой аэродром, не знаете?
— Нет, там еще не были. Вот идет Виктор. Надо его послать на лыжах.
Виктор Гуревич — один из членов колонии острова Врангеля, не попавший к месту назначения, помощник коменданта аэродрома и прекрасный лыжник — запыхавшийся подбегает к Шмидту и Воронину и что-то таинственно им сообщает.
— Что случилось? — спрашиваю Виктора.
— Все в порядке, только вся дорога покрылась трещинами; через лагерь, около камбуза, тоже прошла трещина.
— А продукты?
— Начали оттаскивать.
Через минуту Гуревич отправляется на запасный аэродром. Вернувшись, он сообщает, что аэродром сломан.
Прошло уже пять часов с момента отлета из Уэллена, а самолета все нет. Художник Федя Решетников, стоящий на сигнализации с лагерем, просит его сменить. Он так долго всматривался в далекий, еле видный сигнальный флажок, что в глазах стало рябить.
Прошло еще два часа.
Самолета нет и, как видно, не будет.
Опять впрягаемся в нарты, возвращаемся домой озябшие, проголодавшиеся, расстроенные неудачей, с тревожной мыслью о судьбе самолета.
Приходим и не узнаем лагеря.
Венеция! Нехватает только гондольеров для прогулок по каналам с хрустальными берегами.
Барак отделен от палаток речушкой шириной в два-три метра. Кажется, что глубина соответствует ширине и что перед нами — маленький ручеек. Забывается пропасть, поглотившая нашего «Челюскина». Отовсюду сыплются шутки:
— Василеостровцы! — смеются ленинградцы, живущие в палатках,
— Замоскворечье! — кричат москвичи. [239]
В палатке» приготовлен ужин. Дневальный старается получше накормить голодных и уставших товарищей.
Открывается дверь. В палатку всовывается веселая, радостная физиономия Симы Иванова, второго радиста.
— Самолет вернулся в Уэллен. Все в порядке. И Сима бежит дальше со своей вестью.
Мы жили на льдине бодро, сплоченно и напряженно, порой весело, старались скрывать свои горести и опасения и пуще всего берегли спайку и крепость своего коллектива. Не было среди нас почти никого, кто не понимал бы, какую великую силу придает нам этот коллектив. Но были и такие, что понимали это не сразу. На наших глазах с людьми происходили удивительнейшие превращения: мы имели возможность почти физически видеть и ощущать, как «соскакивает» индивидуализм с этих людей, с малых лет чуждых коллективной дисциплине и всему, что с ней связано.
И вот иногда — только в первое время — приходилось бороться с отдельными вспышками индивидуализма.
Сегодня, когда даже больные бросились спасать продовольствие, один из наших не вышел из своей палатки.
Вечером над ним состоялся товарищеский суд.
Он приговорил виновного к суровому наказанию:
— Отправить на берег в первую очередь.
Не знаю, правильно ли поймут люди, не бывшие с нами на льдине, смысл и действительную тяжесть проступка и наказания. Для этого надо знать ту мораль и тот дух, которые сложились в нашем коллективе как результат большевистского воспитания людей.
Наказание было очень серьезным: «бунт индивидуализма» никогда больше на льдине не повторялся.
И из этого испытания наш коллектив вышел победителем. [240]
Метеоролог О. Комова. Нас нашли!
Мы покидали лагерь, не прощаясь с остающимися в нем товарищами.
— Все равно вернетесь, — посмеивались над нами. — Не опоздайте к ужину…
Шли лениво, медленно… Были уверены, что на аэродроме придется сидеть и ждать часа полтора-два, пока сигнальные флаги не подадут знака: «Самолет вернулся!» Так было уже несколько раз.
Именно сегодня, когда термометр Цельсия показывал 38-градусный мороз, трудно представить себе самолет над нашим лагерем, Лететь невозможно!