Никогда не забуду, как перебирался через торосы к аэродрому. Я увидел машину Доронина с работающим мотором, готовую к отлету. В это время машина Каманина была уже в воздухе и направлялась к берегу. Машина Доронина тоже поднялась, разметая снег. А в это время самолет Водопьянова шел на посадку. На аэродроме было авиационное оживление, какое трудно себе представить во льдах. Действительно, вывеска на палатке аэродрома — «Аэропорт» была не зря написана. Одна машина только что ушла, другая поднималась, а третья шла уже на посадку…
Погрузился я на самолет, забрался в фюзеляже в самый хвост, туда же сели Колесниченко и Копусов.
Страшно хотелось посмотреть на лагерь, как он выглядит сверху. Но в своей глухой фанерной камере я мог глядеть только сквозь узенькую щелку. Я видел сверкающие гирлянды массивных торосов, которые с высоты казались миниатюрными ожерельями самоцветов…
И азбукой Морзе на лагерной вышке заправляли уже другие товарищи. [257]
Матрос А. Миронов. За и против
Сашка, одевайся, пойдем на аэродром!
Дневальный Володя Лепихин отряхивает снег с валенок.
— Пойдем с нартом!
Володя обо всем говорит в единственном числе.
— Со многим?
— С одним.
— Ты иди; я сейчас одену валенок.
Володя вышел. За ним я. Недалеко от палатки чернеет нарта, вокруг нее сутулятся люди. Скучное, серое небо; ветер жестоко теребит флаг; колюче выплясывает поземка.
Холодно.
Бригада мерзнет.
Дорога накатана и крепка, но поземка намела немало свежих сугробов, и итти трудно. Вскоре прошиб пот, хотя нарта не тяжела, в ней инструмент: пешни, ломы, лопаты, трамбовки, кирки.
Через час подошли к аэродрому. Сиротливо стоят две палатки [258] аэропункта. Из трубы одной из них сизой струйкой ползет дым. Вторая пустует — запасная.
Тесно набиваемся в палатку, рассказываем аэродромщикам Погосову и Гуревичу о новостях лагеря и материка.
Колесниченко, наш бригадир, смотрит на часы:
— Девять. Пошли.
Выходим. Ветер сильнее, сильнее поземка, сильнее мороз. Берем инструменты, расходимся по белой площади. Ровняем каждый ропачок, застругу, сугробик, туго забиваем, заравниваем малейшую трещину.
Больше молчим: ветер и мороз жгут, пронизывают, сковывают, сил хватает лишь на то, чтобы бешено бить пешнями, ломами, трамбовками.
Через час — десятиминутная передышка. Опять сидим в палатке. Сопим, отогревая руки и ноги.
— Зря все, — зло говорит строитель Скворцов, — зря! Эко ветрище, за ночь опять поломает.
— Зря?… — машинист Петров, заядлый спорщик, крутит усики, предвкушая спор.
— Конечно зря…
— Зря, говоришь? Иди домой!
— Зачем? — удивляется Скворцов.
— Иди, ляг и спи, умница! И жди, пока поломает аэродром. Все так сделаем: палец в рот — и лежи, жди. А кто работать будет? Дядя?
— Ну, а… — пробует говорить Скворцов.
— Ну бэ, ну вэ? Вот тебе и ну! Поломает? Новый сделаем. А если придет самолет завтра и подломает лыжи, тогда что?
— Так ведь… — опять пытается возразить Скворцов.
— Тоже мне диспут! — встает Колесниченко.
Выходим. Чертовски холодно. Через несколько минут Скворцов; с Петровым опять спорят, но на этот раз молча, руками: кто быстрее и больше своротит заструг.
На лбу у обоих выступают росинки пота.
Вечером обычный суп кажется особенно вкусным: он горяч. В палатке тепло. Лежим. Отдыхаем. Миша Филиппов ходил за льдом для чая (он сегодня дневальный) и сейчас радостно объявляет:
— Ребята, ветер слабее! Небо тоже очищается, завтра наверное будет летная погода. [259]
— Ну, неудачный метеоролог предсказал — значит жди пурги сряду дней на пять! — бурчит усталый Нестеров.
«Неудачный метеоролог» — это прозвище механика Филиппова, любителя определять погоду.
— Что, думаешь, вру? — пробует обидеться Миша. — Выйди, посмотри.
— Если бы его заставить определять погоду вместо Комова, а сводки передавать на берег, самолетов нам век не дождаться бы.
Миша молчит. Вместо него подает реплику Лепихин:
— Самолетов и так нет, лучше ждать разводий и итти с вельботом.
— А далеко уйдешь? Пока дождешься разводий, твои вельботы тысячу раз раздавит.